-- Откуда ты знаешь, что ингурейских вулканов было пять? -- прошепелявил Махол, не вынимая изо рта кисточки, но понял, что допустил бестактность. Если что-то и могло загнать Бароля в тупик, то прежде всего -- этот вечный беспардонный вопрос, с детства набивший оскомину. "Откуда ты знаешь, -- спросил как-то раз Саим, -- что планета круглая? Ты не должен верить легендам. Ты должен иметь трезвый, рациональный подход к вещам". Откуда ты знаешь, что вулканы взорвались в Ингурее? С чего ты взял, что их было пять? Тебе приснилось? Ты видел сам или расспрашивал свидетелей, умерших тысячи лет назад? Эти недоразумения преследовали Бароля с тех пор, как он впервые взял в руку перо и почуял запах папируса, -- в тот момент ему показалось, что жизнь началась именно здесь и сейчас, а закончится так нескоро, что можно не торопиться и каждую букву выводить с величайшим старанием и разумением. На свете было много такого, чего он не знал, догадывался, но если в чем-то был уверен -- значит, был уверен всецело, абсолютно, несмотря на сомнения окружающих, и чаще всего оказывался прав. Будто его уверенность влияла на реальный мир больше, чем естественный ход событий.
Староприканским старожилам, натерпевшимся от войн и эпидемий, было известно много реальных событий истории. От основания в Анголее Папалонского университета до той поры, когда анголейская раса была стерта с лица планеты. Пять вулканов проснулись в одночасье... или их было двадцать пять... -- Ингурея была высочайшей точкой мира. Но стихия, сравнявшая с горизонтом горный массив, лишила оставшихся в живых ингурейцев не только исконной, веками намоленной прики, но и первых зачатков разума. Они обвинили во всем папалонских мудрецов, которые, то ли в силу своих претензий на вселенское господство, то ли вследствие неумелого обращения с оружием богов, якобы унаследованным ими, то ли еще непонятно из каких соображений, -- собственнолично подорвали вулканы. Обезумев от ярости, ингурейцы сплотились в войско, вооружились чем попало и, одержимые местью, двинулись на Анголею отстаивать честь своего посрамленного божества.
Истории было многое известно о том, что ученые-анголейцы, проникшие в тайны мироздания глубже, чем сами творцы, так и не сумели противостоять дикому племени головорезов. А ингурейцы, разнеся в пыль университет, впервые увидели чернила и папирус. Когда бойня докатилась до Фарианских земель, вояки не церемонились и резали всех без разбора. Единственное, что могло отсрочить смерть жертвы, -- это ее умение писать. Ингурейцы отличались чрезмерной набожностью и церемонию расправы над писарем начинали с отрубания рук. Дети воинов не знали иных игрушек, чем кости и черепа, -- но руки, владевшие таинством письма, на жертвеннике были неприкосновенны. Ингурейский покровитель никогда не пользовался авторитетом в пантеоне, и уж если богомолы возносили молитвы всем богам -- Ингура упоминали последним. Лишь после многолетних погромов, когда в чудом уцелевших приках молиться стало некому, кровожадное божество переместилось во главу списка.
"Все боги предали нас! -- выли богомолы. -- Ты один не оставил своих тварей. Ты один дал им силы выжить и защититься. Так прими же и нас, отверженных..." Ни для кого не осталось тайной, что конец сему вселенскому кошмару был положен дедом Бароля -- Андролем Великим, который не сразу получил громкий титул, а, будучи юношей, скитался с матерью по зарослям Косогорья, стараясь не попадаться на глаза ни врагам, ни доброжелателям. Единственное, о чем история умалчивает, -- каким образом юноше в одиночку удалось увести в подземелья ингурейские полчища, да так, что они раз и навсегда позабыли дорогу назад.

-- ...Хочешь датировать нашу эру от взрыва вулканов? -- уточнил Махол и согнулся над разворотом папируса.
-- Ты когда-нибудь спускался на дно Косогорских пещер? -- спросил Бароль, усаживаясь напротив.
-- В преисподнюю? -- воскликнул Махол. -- Боги меня сбереги!
-- А слышал, чтобы кто-нибудь выбрался оттуда живым?
-- Кроме Андроля Великого, хвала богам, ни души оттуда не возвращалось.
-- Вот-вот, -- начал сердиться Бароль, -- объясни мне, будь любезен, при чем здесь боги?
Очередная допущенная бестактность заставила писаря задуматься и сосредоточиться на пережевывании стебля кисточки, который одновременно служил ему зубочисткой для нескольких уцелевших зубов.
-- Ты это брось, дед! -- Бароль, со злостью отпихнув скамейку, стал расхаживать по писарне.
-- Скажи, как было, -- предложил Махол. -- Что скажешь, то и запишу, -- но видя раздраженного Бароля, снова умолк.
-- Не скажу! С какой стати я должен плодить легенды? -- он вышел на веранду, но тут же вернулся. -- Скажи-ка, дед, если в долине и впрямь видели тамаципов, может, в Анголее осталось логово алхимиков?
-- Черный верблюд? -- уточнил Махол. -- С человеческой головой? Это говорит лишь о том, что где-то бродит анголеец с головой верблюда. Почему бы не в Анголее? Если есть тамацип -- должен быть ципотам; если здесь голова -- значит, хвост будет там...
Бароль опустил дверной полог и подсел к старику.
-- Зачем они делают это?
-- Тамаципов? Затем, что верблюды бегают быстрее людей. Птицы летают выше, чем их воздушные корабли...
-- Как же чувствует себя анголеец с головой птицы?
-- Об этом у птицы спроси, -- ответил Махол, -- ципотамов они прежде держали в клетках. Теперь, если встретишь такое, -- лучше обойди. Они злые. Могут клюнуть. Могут укусить. А если увидят женщину -- не церемонятся.
-- Как это делается, дед?
Писарь выплюнул кисточку и посмотрел в ясные глаза Бароля.
-- Скажу тебе, сынок, папалонской медицине учат не один десяток лет. Я в таких вещах не силен. А что касается долины, тут я точно скажу: там больше привидений, чем тварей. Плохое стало место. Ты знаешь, когда намоленная прика падет -- туда всю нечисть тянет, как к водовороту.
-- Это тоже привидение? -- Бароль кивнул в сторону металлических пуль, поставленных рядком на краешек стола. -- Это, по-твоему, похоже на привидение?
Махол, не вполне придя в себя после недавнего стресса за обедом, нервно затряс головой.
-- Что ты, опомнись! Если б анголейцы имели такое оружие, разве я ходил бы теперь с обрубками. Я окончил бы географическую школу. Я стал бы ученым и путешественником.
Кисточка, упавшая изо рта писаря, образовала живописную черную лужицу у нулевой отметки шкалы эр и веков. Лужицу, похожую на черную дыру среди белого полотна не начатой книги жизни альбианских цивилизаций. Бароль аккуратно поднял ее, макнул в чернила и вставил жеваным концом в рот Махола.
-- Пиши, дед. Все что хочешь. От саимовых сказок про Кощея Бессмертного до биологии тамаципа. -- Он спешно вышел на веранду, чтобы дать старику порыдать. Приступы отчаяния среди подданных случались теперь нередко, и Баролю все труднее было бороться с этим. Каждый затопленный камень фундамента в Староприканской долине провоцировал здесь новую волну пессимизма. Зловредный Борщ уже не мог уснуть, пока не разрыдается у кого-нибудь на плече или не завоет на весь выруб о том, что жизнь на этой промокшей планете становится невыносимой. Что Бароль сам во всем виноват и если бы не бесовская авантюра, затеянная его дедом, правоверные альбиане жили бы под солнцем и благодарили богов. Что дед Бароля, его чокнутый отец и все его ублюдочные родственники самим небом были посланы для проклятья и получат сполна...
Остудив душу под водопадом струй, Бароль остался доволен. Некоторые пикантные подробности частной жизни Андроля Великого ему удалось сберечь от летописца. История никогда не узнает, что ее герой, провалившись в глубокую впадину на Косогорских разломах, повел себя отнюдь не самым героическим образом. Впрочем, в тот год юный Андроль еще мечтать не мог о будущей славе. Как, впрочем, горный хребет, берущий начало на равнине между Старой Прикой и Папалонией и упирающийся скалами в Босианский залив, еще не думал называться Косогорьем.
Провалившись в темную пещеру, испуганный отрок заголосил так, что чуть было не оглох от эха. Пещера была на редкость глубокой. Он скользил по камням вниз, и вопли растекались мощными потоками во все стороны пещерного пространства. Едва ощутив опору под ногами, Андроль начал молитву, потому что не было в его землях веревки такой длины, чтоб дотянуться до дна могилы. Спасти его теперь могла только милость богов. Но до богов в то время сумел бы докричаться не каждый горластый богомол. И то лишь в случае, если молельня подпирала шпилем небеса над вершиной горы. Андроль, разуверившись в спасении, перестал бормотать молитвы, заткнул уши, чтобы не оглохнуть еще больше, и во весь голос стал призывать на помощь, то убеждая по-хорошему, то угрожая расправой всему альбианскому пантеону.
Пока фарианская стража на краю пропасти, содрогаясь от страха больше, чем от подземного гула, в бешеном темпе плела веревки из подручных лиан, к горе стали медленно стягиваться ингурейские отряды. Они настороженно осматривали местность, прислушивались к вою, доносившемуся из глубин, недоумевали, отчего грызуны и прочие норные твари, в панике бросив жилища, ринулись в долину... Шло время. Ингурейцы плотным кольцом окружили говорящую гору, взяв ее в плен вместе с таинственным исполином, засевшим в утробе. Тот исполин казался им куда более достойным противником, чем жалкие твари, скрывающиеся в лесах. Священное оцепенение охватило воинов, и восхождение началось. Тем временем неведомый великан перестал осквернять небеса богохульными речами, а фарианская свита, обвязавшись веревками, спустилась в пещеру и с большим трудом извлекла обезумевшего юношу на свет. Андроль сопротивлялся так, словно его из материнского чрева тянули в адское пекло. Спасатели вынуждены были грубо связать знатную особу и заткнуть рот кляпом, чтобы первый же встречный ингурейский отряд не покрошил их на корм стервятникам.
Оказавшись на поверхности, Андроль лишился чувств и пришел в себя, когда ингурейские воины, размотав длинные лестницы, один за другим стали проникать в недра пещер. Андроль открыл глаза и вмиг окосел от света. Его движения вдруг стали до странности неуклюжими, речи -- до безобразия бессмысленными, а весь смысл жизни отныне был подчинен одной безумной идее -- спуститься обратно. Страже пришлось проявить незаурядную бдительность, чтобы Фарианские земли не лишились наследника престола. Лишь забравшись в темный мешок, Андроль мог чувствовать себя в комфорте и безопасности. Но его безумие проходило, взгляд становился яснее, движения увереннее, и однажды он сказал своим слугам: "Не рубите лестницы. Иначе ингурейцы не смогут спускаться вниз". "Но без лестниц, -- возразили слуги, -- они не смогли бы подняться обратно". "Они и с лестницей подняться не смогут", -- ответил Андроль. Так в историю альбианских цивилизаций пришла новая эра. Войны утихли. Оставшиеся в живых отряды ингурейцев уже не представляли опасности. Вслед за войнами прошли болезни, опустошившие старые города и вырубы; уцелевшие скитальцы стали возвращаться к своим прикам.
После основания Новой Прики на восточной вершине Фарианской горы история стала ясна и логична. Единственное, что Бароль отказывался понимать напрочь, -- почему ни одна из передряг, ни единая, даже самая свирепая зараза ни разу не затронула его восточных соседей-босиан? Отчего им испокон веку все сходит с рук? Почему они безнаказанно заполонили леса вдоль восточного побережья и ни одна экспедиция к морю еще не обошлась без встречи с этими хитрыми, подлыми и очень ловкими тварями, которые воруют все, что могут на себе утащить, передвигаются по деревьям быстрее, чем по траве, и прячутся так умело, что в кроне кедра гадкую рожу босианина не отличить от мясистой шишки. В сущности, по убеждению Бароля, от ингурейцев босиане не отличаются ровным счетом ничем, кроме одного, но чрезвычайно важного обстоятельства: каждая босианская особь с младенческих лет усвоила одну неотвратимую истину -- в вырубе на высокой горе сидит беспощадный монстр по имени Бароль, которого опасаются сами боги. Этот монстр вмиг оторвет руки и ноги каждому желающему повоевать. К сожалению, твари-ингурейцы этой истины были лишены. Но многие до конца дней своих запомнили голос исполинского чудовища Косогорья и вряд ли согласились бы променять свое место в преисподней на близкое соседство с его внуком.

Промокший Саим среди ночи ворвался в писарню и обнаружил Махола, уснувшего с кисточкой в зубах над чистым срезом сосны.
-- Где он?
Спросонья Махол едва удержал равновесие и долго моргал, прежде чем силуэт Саима принял четкие очертания и перестал растекаться пятном по темному фону ночного неба.
-- Уже вернулись?
-- Где Бароль? Я обыскал весь выруб.
-- В лесу. Ты знаешь, он не любит спать по ночам...
Саим не стал выслушивать разъяснения сонного старика и ринулся в верблюжатню. Через минуту они с Янцей уже спускались по склону к Босианскому лесу, а когда бледный рассвет едва серел над низкими тучами, всадники заметили высокую фигуру Бароля у границы кедровых зарослей. Он спускался вниз, не обращая внимания на бегущего по склону верблюда, и нес на себе увесистый кожаный мешок.
Бароль не обратил внимания на гонцов даже тогда, когда верблюд встал на его дороге, а будь он немного пониже ростом -- так и прошел бы под верблюжьим брюхом.
-- Логан в вырубе! -- воскликнул Саим. -- Он клянется богами, что никто из долины снаряды не запускал. Он сейчас же хочет тебя видеть.
-- Возвращайтесь наверх, -- проворчал Бароль, но Саим, спрыгнув с седла, взялся за мешок.
-- Тебе помочь?
-- Убирайся! -- рассердился Бароль и вырвал ношу из Саимовых рук.
-- Что ты задумал? Куда ты тянешь это?
Бароль не ответил. Лишь ускорил шаг. За ним в том же темпе припустился Саим, за Саимом Янца, а за Янцей порожний дромадер, то и дело отряхиваясь и покусывая Янцу за сушеный венок, висящий у нее на шее.
Остановившись у массивного каменного колодца, едва заметного в зарослях папоротника, Бароль шлепнул мешок на камни. Мешок шевельнулся и произнес непристойное словосочетание. Бароль отвинтил крышку люка, понюхал содержимое глубокой скважины и остался крайне недоволен.
-- Никакой сырости, -- возмутился он, -- не могу понять, отчего вода не идет вниз?
-- Это и есть жерло преисподней? -- спросила Янца, но Бароль не удостоил ее взглядом, будто для него не существовало ни Янцы, ни верблюда, несмотря на то, что брызги от бесконечных верблюжьих трясок имели весьма приличный радиус разлета...
-- Подать мешок? -- спросил Саим, но, едва взявшись за плетеные лямки, остолбенел от испуга -- два острых когтя пробили изнутри кожу мешковины, едва не поранив его руку, два безобразно грязных когтя, грубых, наточенных, как лезвие кинжала, застыли, впившись в лохмотья дыры, волосатые пальцы побелели от напряжения. Бароль поднял мешок на колодец вместе с прилипшим к нему Саимом и, опустив горловину в люк, установил над жерлом преисподней вверх тормашками.
Веревка ослабла, но содержимое мешка сыпаться вниз не пожелало.
-- Опять за старое? -- спросил Саим. -- Сам говорил, цивилизованные твари должны изучать друг друга, а не...
-- Этого я изучил, -- ответил Бароль, -- полное дерьмо.
Саим приглядел внизу палку и спрыгнул с каменного постамента колодца.
-- Знаешь, -- шепнула ему на ухо Янца, -- боги сильно наказывают за это.
-- Знаю, -- согласился Саим, -- но Бароля почему-то прощают.
-- Он мешает богам заниматься их исконным ритуалом кары и правосудия.
-- Он соблюдает кровавый ритуал своих предков, и боги тебя упаси подвернуться ему сейчас под горячую руку.
-- Такие же колодцы я видела на Косогорье. Их дикие звери обходят стороной. Их птицы стороной облетают...
-- Ну что! -- рявкнул сверху Бароль. -- Одну палку вдвоем поднять не можете?
-- Послушай, Бароль, -- обратился к нему Саим, -- может, мы заберем его в выруб и там... -- но Бароль не стал слушать, а прицелился кулаком и одним ударом вышиб пленника из мешка.
-- Ай-ай-ай-ай-ай, -- сказала когтистая тварь, -- ой-ой-ой-ой-ой. -- Далее последовало совершенно недопустимое словосочетание на чистейшем босианском диалекте, касающееся личности Бароля и всей его родни до четвертого колена. На пятом колене возгласы затихли в глубине, не оставив эха.
-- Дикий верблюд, -- шепотом выругался Саим.
-- Дикий верблюд, -- добавила Янца, -- никогда не унесет в пропасть. Только божьи твари способны на такое злодейство.
-- На что? -- переспросил Бароль, сворачивая пустой мешок.
-- Будь ты верблюдом, Бароль, я бы ни за что не рискнула тебя объезжать.
-- Это почему же?
-- Ты похож на раненного зверя. Не знаешь, что творишь.
-- Мне нужен босианин, -- ответил Бароль, закрывая крышку колодца, -- один-единственный вменяемый босианин.

-- Все наверх! -- звал Саим, проносясь, как смерч, по верандам выруба. -- Все в прику! -- Бароль, запершись в писарне, лихорадочно сортировал карты на две кучи. В первую летело все, что фарианские вельможи времен Андроля Мудрого успели изрисовать остроумными пометками, как то: обозначить Старую Прику центром вселенной или разлиновать координатную сетку, переместив исходную точку отсчета в новые земли. Во вторую кучу попадали папалонские оригиналы, в которых координаты отсутствовали, а гипотетический центр вселенной объявлялся величиной таинственно-неопределенной. -- Тебя это тоже касается, -- крикнул Саим в пробоину жалюзи, -- посмотри на небо...
И впрямь, столько света обитатели выруба не помнили с давних лет. Казалось, облачная пелена над горой стала тонкой, ровной и светлой, как полотно папируса, от горизонта до горизонта ; она была настолько непривычна для глаз, что казалась обманом.
Когда Бароль поднялся на деревянный настил верхней площади, фариане уже сидели на перилах в ожидании чуда; один Гарфизиус возился на полу, расчерчивая на досках одному ему понятные астрономические узоры. Логан, удалившись в молельню, протяжно завывал хвалу небесам, успокоительную для соплеменников и необременительную для богов, проще говоря, разминал глотку.
-- Полдень, -- сказал Бароль.
-- Полдень, -- согласился Гарфизиус, вколачивая в щель трезубую линейку.
-- Солнце должно быть в зените!
-- Должно, -- подтвердил астроном.
-- И где ж оно, чтоб ему лопнуть?
Гарфизиус виновато попятился от чертежа, будто почувствовал вину за светило, что позволило себе отлучиться без уважительной причины, но на всякий случай встряхнул секундомер до нулевой отметки.
-- Вон там! -- закричал рыжий математик и указал на север. В тот же момент свет залепил Баролю глаза, и восторженная фигура Олли растворилась на фоне солнца. Тени поползли по веранде вслед за улетающим облаком, и Бароль не успел разглядеть ничего, кроме сочных черных полос.
-- Не затеняйте карту, -- попросил Гарфизиус и припал с секундомером к точке, в которой трезубая линейка указывала на деления шкалы.
Олли упал с перил и бросился к запертой двери молельной будки, где Логан, узрев пятно света на полу молельни, залился едким богомольным фальцетом.
-- Что? -- спросил Бароль, но Гарфизиус замер над тенью, изредка поглядывая на секундомер.
-- Хоть бы Логан не охрип, -- шептал Олли, -- хоть бы продержался еще немного... Но тучи набежали на солнце раньше, чем богомол напелся вдоволь. Саим даже постучал в стену молельни, чтобы тот не надрывался зря. Прежнее обреченное уныние вернулось на вершину горы, а солнечные блики сбежали вниз по южному склону.
-- Так что? -- Бароль присел на корточки возле распластавшегося у чертежа астронома.
-- Я могу попробовать нарисовать солнечную галерею... Я постараюсь сделать схему...
-- Нечего пробовать! -- гаркнул Бароль. -- Иди и рисуй, да только попробуй не постараться!
Гарфизиус едва успел вырвать из пола свой измерительный инструмент, как его тут же сдуло с веранды. Похоже, он не воспользовался лестницей лишь потому, что на пути к ней возвышалась грозная фигура Бароля.
-- Ты это видел? -- кричал Логан из полумрака молельной. -- Не говори потом, что не видел, что боги забыли тебя!
Взгляд Бароля сделался мрачнее грозовой тучи, а рука потянулась к поясному футляру, где могла находиться либо малая подзорная труба, либо большая дубина, полированная о спины босиан. В любом случае, богомол успел захлопнуть дверь и забаррикадироваться, прежде чем Бароль сделал первый шаг в его сторону.
-- Нам лучше спуститься вниз, -- сказал Саим и подтолкнул Янцу в сторону лестницы.
-- А что? Что такое произошло? -- недоумевала она.
-- Гроза начинается, сматываться пора.
За ними неохотно потянулись остальные умиротворенные наблюдатели, которым оказался не чужд инстинкт самосохранения. Покидая веранду последним, Фальк еще раз с надеждой и тоской посмотрел на небо.
-- Бедняга Логан, -- вздохнул он, -- ночью ему влетело, в полдень ему влетит, к вечеру от него одни подштанники останутся...

-- Выходи, -- приказал богомолу Бароль и стукнул ногой по дверце молельни, отчего доски, любовно и тщательно подогнанные Фальком, зловеще хрустнули, -- выходи по-хорошему. -- Логан не издал ни шороха, ни писка. -- Ты видел их милость, гадкий попрошайка, ты знаешь, что от такой милости мы все скоро окажемся на дне океана. Или от подхалимства у богомолов вырастают жабры?
-- Разве я виноват, Бароль? Спаси меня боги! Я лишь приоткрыл тебе истину. Ты говорил, что истина дороже веры. Так прими ее, какая есть...
-- Я сказал, что мне нужен богомол, способный договориться с богами.
-- Я договорюсь, -- оправдывался Логан, -- клянусь тебе. Обещаю.
-- Выходи, -- Бароль снова пнул ногой дверь, но на этот раз загудела вся стена, -- иначе я разнесу твою конуру... -- Логан снова затих, не решаясь прошептать молитву во спасение, которая казалась ему как нельзя кстати. -- Хочу взглянуть тебе в глаза, хочу показать тебе, где я видел их "милость"...
-- Ты скажи мне, что попросить, -- упирался Логан, -- а я уж не выйду из молельни, пока не выпрошу. Скажи теперь, пока я здесь, пока боги не забрали меня, видя, каким несправедливым унижениям подвергают их верного слугу.
-- Вот что, слуга, -- Бароль взял себя в руки и начал разгуливать вокруг молельни, выискивая щель, сквозь которую можно было бы, наконец, увидеть бессовестные глаза богомола. Но постройка лодыря и бездельника Фалька оказалась исполненной на редкость добросовестно. -- Скажи мне откровенно, как истину, способны ли твои покровители построить еще один небесный галеон?
-- Для богов нет ничего невозможного... -- искренне ответил Логан.
-- Привязать к нему парус, который поднимет их галеон выше неба?
-- Должно быть... Как же иначе?
-- Достаточно ли у них огня, чтоб накачать этот парус, как верблюжьи горбы, и поддерживать в нем тепло до истеченья времен?
-- Думаю, найдется.
-- Так попроси этих убийц не искушать мои низменные инстинкты, а построить корабль, собрать свое добро и убраться с Альбы так далеко, чтоб не было видно обратной дороги.
Пауза повисла под сводом молельни. Бароль, чтоб оживить диалог, стукнул по стене кулаком.
-- Ты слышал меня, Логан? Чтобы убирались отсюда прочь! Чтоб ни милости, ни духу их не было здесь, отныне и вовеки веков!

Фальк, стоя на веранде писарни, рассматривал верхние этажи, ожидая, когда с прики полетят поломанные доски. Но, кроме глухих ударов и выкриков обезумевшего от гнева Бароля, сверху ничего не летело.
-- Если молельня выстоит, -- поддерживал его Хун, -- считай, что получил папалонскую степень инженерных наук. Я буду гордиться тобой.
Но Фальк не чувствовал ни гордости, ни волнения, которое сопровождает каждого достойного студента при экзамене на ученую степень. Он лишь изредка прикусывал губу и пытался определить по звуку, в какую именно часть строения ударила очередная "молния", и корил себя за то, что гнев Бароля, который был похлеще небесных стихий, в инженерном проекте предусмотрен не был.
Однако прика выстояла, и боги, сжалившись над слугой, не позволили добавить ни единого синяка к его истерзанному телу. Небо затянули мокрые тучи, а Бароль, слегка поостыв, спустился в писарню, чтобы встать над душой Гарфизиуса.
Астроном старался так, что вспотел, и, протянув Баролю кусок папируса с вычерченной траекторией солнца, не имел ни слова добавить к своим расчетам.
-- То есть ты хочешь сказать, что планета опрокидывается набок? А это что?
-- Старая Прика, -- уточнил Гарф, -- это место, если я не ошибся, встанет точно на полюс и будет новым началом координат.
-- Как ты сказал? -- вскрикнул Бароль, и Гарфизиус с испугу припал к столу. -- Началом координат? Каких координат?
-- Астрономических, -- неуверенно ответил Гарф.
-- А где эта точка была до сих пор?
Гарф ткнул пером в полюс -- центр Каменного материка, расположенного северней Анголеи.
-- И ты молчал?!
-- Меня никто не спрашивал. Никто... никогда, -- оправдывался астроном.
-- Что ты налетел на него? -- заступился Саим. -- Это общая астрономическая разметка. Каждый нормальный альбианин считает центром координат свою прику.
-- И ты это знал?
-- Что тебя возмущает? -- спросил Махол. -- Все мы не вчера родились. Каждому что-нибудь да известно.
Бароль расстелил карту на середине стола, не убирая с полюса указательного пальца:
-- Спрашиваю всех, что находится в этом месте?
На минуту в писарне образовался вакуум молчания.
-- Камни, -- проявил сообразительность Фальк, -- кроме камней, на этом материке ничего быть не может.
-- Ты уверен, -- спросил Бароль, -- что планета первый раз опрокидывается набок?
Фальк изобразил на лице растерянное недоумение, которое тут же повторил Гарфизиус.
-- Миллионы лет тому назад, -- предположил он, -- эта точка могла быть экватором.
-- Подожди, подожди, -- протиснулся к карте Рыжий Олли, -- ты хочешь сказать, что взрыв вулканов начал переворачивать планету?
-- Он вовсе не то хотел сказать, -- вмешался Бароль, -- а ты, если не можешь найти применения своей математической интуиции, возьми карту с замерами высот ледника и посчитай, как скоро они растают, если полюса окажутся на экваторе. Для остальных еще раз повторяю вопрос, что может находиться в этом месте?
-- Ты, наверно, имеешь в виду... -- еле выдавил из себя Махол.
-- Да, я именно это имею в виду, -- настаивал Бароль, не сводя глаз с анголейского писаря.
-- Могила бога?
-- Какого бога?
-- Кто их разберет? Я точно не знаю, сколько их было в пантеоне, а куда они деваются -- тем более не знаю. Спрашивай Логана.
-- Тайны магистрата, -- предупредил Саим, -- нельзя.
Бароль обернулся к засевшему в угол рыжему математику.
-- Подсчитал?
-- Приблизительно...
-- Скоро ли нас затопит?
-- Скоро.
-- Как глубоко?
-- Утонуть хватит.
-- Вот видишь, нельзя... Перед смертью все можно. Давай, дед, выкладывай все, что знаешь.
-- Нет, -- влезла в разговор Янца, -- при чем здесь бог? О чем вы говорите? Босиане рассказывали, что там лежит камень, на котором написано имя. Но это не бог, а какое-то недоразумение.
-- Больше миллиона лет назад, -- холодно ответил Бароль, -- на этой планете недоразумений быть не могло.
-- Это же легенды, -- успокаивал его Махол, -- сказки, которые Папа Ло рассказывал первым студентам, когда только открыл университет.
-- Что за сказки?
-- Что планету населяли божества, против которых наш пантеон бессилен. Тогда они убили одного из них и дали планете его имя.
-- Значит, на камне написано "Альба"?
-- Конечно, если только есть такой камень...
-- Что за супербожества?
-- Покровители наших богов, -- объяснил Махол.
-- Как же они ухитрились убить одного из них?
-- Папа Ло говорил, очень просто: кулаком по голове -- вот и все.
-- Ты путаешь, дед, Папа Ло жил в позднепапалонской эре, потом университет получил его имя.
-- Ну уж нет, -- уперся Махол, -- не знаю, кто там жил в позднепапалонскую эру, но знаю точно, что университет основал Папа Ло. Он обучил анголейцев грамоте, научил делать папирус, строить корабли, -- он научил их всему на свете. Он своими руками вынянчил цивилизацию, -- ты не знаешь, и не спорь.
Бароль обескураженно опустился на скамейку.
-- Может, -- спросил Саим, -- то был другой Папа Ло?
-- Не может быть.
-- Может, кто-то назвался его именем? Альбианин не может жить так долго.
-- О, да! -- вспомнил Махол. -- Папа Ло был старожилом еще в те времена. По легенде, ровесник богов. Он мог бы занять место в пантеоне, но разругался с богами. Те прокляли его и приговорили к бессмертию. Но имейте в виду, эти легенды сам же Папа Ло сочинил.
-- Скажи, Бароль, -- снова вмешалась Янца, -- это правда, что твоя прабабка был его ученицей?
-- Да.
-- Это правда, что она сбежала из монастыря, чтобы слушать уроки Папы Ло и провела с ним десять лет?
-- Да.
-- Как такое возможно?
-- Знаю как, -- сказал Фальк, -- я тоже кое-что слышал об анголейском старике, который так долго жил, что позабыл дорогу на тот свет. Это глупо с его стороны. Хоть раз в двести лет на том свете надо отмечаться -- будешь возвращаться свежим младенцем. Чего ради трястись над прожитыми годами...
-- Замолчи, -- перебил Саим, -- видишь, ему дурно.
Баролю и впрямь было не по себе.
-- Баролетта что-нибудь рассказывала о нем твоему отцу? -- спросил его Махол.
-- Никогда.
-- У Папы Ло была собственная библиотека, в которую он никого не впускал. Он называл ее "Фантастические тетради". Боюсь, что Баролетта знала об этом. Если Папа Ло действительно ровесник богов -- представляешь, чьей рукой написаны первые фолианты?
-- Я, серьезно, кое-что могу рассказать про Папу Ло, -- снова вмешался Фальк, -- если хотите, конечно... Ну... если не хотите... -- Бароль, вопросительно подняв бровь, перевел взгляд из пустоты на болтливого Фалька, и тот осмелел. -- Это байки моего учителя, его учитель был учеником настоящего анголейского инженера, который слышал эту историю от своего учителя, учитель которого был, в свою очередь...
-- Давай же... -- торопил его Саим.
-- Я и даю... Словом, дело было в Старой Прике времен древних фарианских царей. В этих землях прошли эпидемии, и царь Вариад послал в Анголею караван за магистратскими богомолами, но вместо них явился тамацип -- птица с головой старца, которому кланялись самые влиятельные молельники. Он вошел в будку, выгнал оттуда зевак, велел всем в округе заткнуть уши и задал богам такую встрепку, что альбиане потом много лет жили и благоденствовали. Кто слыхал -- те диву давались. Говорят, поносил хранителей последними словами, угрожал, шантажировал. Говорят, такой брани в Старой Прике испокон веков не было. Пыль, говорят, вокруг столбом стояла. А когда старец вытащил свои перья на свет -- то оглядел молельню и сказал: "Поднимите шпиль к небесам и не стройте ничего выше шпиля. Боги становятся глуховаты, им надо чаще напоминать, кто они". С тех пор на шпиль пускают полную длину сосны, чтоб под облака...
-- Запиши, -- кивнул Бароль, -- последний из Вариадов был моим прадедом...
-- Если только... -- вставил Саим и наткнулся на сердитый взгляд потомка династии Вариадов.
-- Ты что-то хотел сказать?
-- Дядька Логан считает, что от Баролетты можно было ожидать сюрприза... Что вроде бы сам Папа Анголейский питал к ней... возвышенные чувства.
-- Был влюблен до сумасшествия, -- уточнил Бароль, -- грозился руки на себя наложить. Ну и что? В тот же год она стала женой царя Вариада и родила Андроля. В тот же год начались ингурейские войны.
-- Не так быстро, -- попросил Махол, а благодарные слушатели при упоминании об Андроле Великом подняли вверх ладони, что означало благодарность небесам за сей бесценный дар.
-- И дед был влюблен в нее, -- сказал Бароль, -- вернее, помешан. Эта любовь лишила его рассудка, но Баролетта не пожелала ответить взаимностью, и деду ничего не оставалось, как устроить войну. Первое жерло преисподней он смастерил своими руками, а, покончив с ингурейцами, сын-победитель вернулся к ней и снова получил отказ.
-- Ну почему? -- возмутилась Янца. -- Женщины часто рожают от сыновей и отцов. Это укрепляет породу.
-- Спроси, что было у нее на уме... Издержки папалонского образования. Она изучала медицину и верила нелепым предрассудкам. Кончилось тем, что Баролетта отвела своего воинственного отпрыска в монастырь и заплатила такую дань, что бедный дед, забыв обо всем на свете, провел несколько безумных ночей в объятиях первой красавицы монастыря...
-- Которая Баролетте в подметки не годилась, -- уточнил Саим.
-- Придержи язык, это была моя бабушка. Из ее ложа Андроль, к тому времени уже Великий, пополз обратно к своей возлюбленной матери и умер, обнимая ее колени.
-- Ужасная женщина! Я бы так не смогла! -- вздохнула Янца.
-- Но это еще не все, -- продолжил Бароль, -- мой несчастный отец оказался таким же безумцем. Он родился на руках Баролетты также безнадежно влюбленным, будто унаследовал судьбу отца. Но, в отличие от Андроля Великого, он был Андролем Мудрым и не преследовал свою бабку любовными домогательствами, а честно служил Старой Прике, время от времени совершая походы в поисках недобитых ингурейских вояк и устанавливая для них новые жерла преисподней. Гораздо менее успешные походы он совершал в монастырь, в надежде найти женщину, способную хотя бы отчасти заменить ему Баролетту. Но однажды родился я. В тот день Баролетта умерла. С той поры Андроль Мудрый в монастырь не заглядывал.
-- А зря, -- огорчился Махол, -- в те времена там было на что поглядеть. Очень даже...
За столом наметилось оживление.
-- Ты пишешь, дед, -- окликнул его Фальк, -- или витаешь в мечтах? Если пишешь, не забудь добавить, что последним посетителям монастыря у порога глаза завязывали, чтоб не пугались твоих "красавиц".
-- Откуда тебе знать, мальчишка?!
Фальк скопировал сладострастный взгляд Махола.
-- Ах, почтеннейший, что ты знаешь, о моей жизни!..
-- Завязывать глаза -- какой срам. Да ты настоящей женщины в глаза не видел.

Янца покраснела до корней волос. Мужское общество, позабыв о приличии, с ураганной скоростью углублялось в тему, которая никоим образом ее не касалась. Эта тема не коснулась бы ее даже в том случае, если б ей хватило смелости забраться на стол, раздеться и принять одну из поз, которыми опытные монастырянки встречали богатых гостей. В этом случае ее бы просто смахнули со стола как лишний предмет, заслоняющий воспаленные безумием глаза собеседников.
-- Послушай, -- тронула она Бароля, который в общей свалке дискуссии участия не принимал, -- а что ты сделал с теми двумя лекарями?
Бароль непонимающе посмотрел на нее.
-- Ну, с теми, ореховыми... которые выкалывают глаза...
-- Боги!!! -- схватился за голову Бароль, и все болтуны вмиг притихли. -- Я же совершенно о них забыл.
-- О ком? -- удивился Саим.
-- Вот что, братишка, подбери два камня. Пусть Логан повоет над ними, а Махол напишет что-нибудь вроде... "Эти несчастные бесславно подохли лишь оттого, что ни один из богов не пожелал за них заступиться..."
Дискуссия на монастырскую тему сменилась гулом недоумения.
-- О ком ты говоришь?
-- Ай, какая вам разница! -- отмахнулся Бароль и вышел под дождь.

В отвратительном настроении Саим поднимался к прике, не чуя под собой ступеней, с трудом переставляя ватные ноги. Но вход в молельню заслоняла широкая спина Хуна.
-- Уже в который раз, -- жаловался Хун восседающему на подушках богомолу, -- одно и то же. Иду по лесу и вижу -- кора сползает с деревьев как змеиная кожа, превращается в трясину, а лысые ветки переплетаются над головой шатром...
Логан блеснул глазами из темноты.
-- Да, странные сны теперь не редкость. Скоро я разберусь, о чем предупреждает тебя Юливан, а пока...
-- Выясни еще, пожалуйста, -- протиснулся в дверь Саим, -- что означает явление покойников?
-- О! -- оживился Логан. -- Это значит, одной ногой ты уже в царстве мертвых. Они пришли за тобой?
-- Вообще-то, они пришли за Баролем. Более того, наяву, а не во сне.
-- Последний год в Старой Прике я мог поверить любым чудесам, -- сознался Логан, -- но чтоб покойники наяву приходили?..
-- Спустись, посмотри. Они стоят на нижней площади. Третьего с собой привели.
-- Третий тоже с того света ?
-- Не знаю, впервые вижу. Они притащили мешки, хотят говорить с Баролем. А как ему сказать, дескать, такое дело... Он и слушать не станет. Я же сам их похоронил.
-- Где ты оставил камни с прахом? Принеси сюда, я помолюсь.
Саим двинулся вниз, оставив дядьку Логана в распоряжении Хуна, и по дороге еще раз свесился с перил, поглядеть на воскресших мертвецов. Все трое с мешками были на месте, и верблюжатник Гах скалой стоял у главных ворот, не давая гостям переступить черту выруба.
Заметив Саима на пороге писарни, Бароль нехотя оторвался от карт.
-- Что там еще?
-- Иди смотри, только ни о чем меня не спрашивай.
Бароль накинул плащ, вышел на веранду и, заметив пришельцев, первым делом вытянул подзорную трубу.
-- Вот... негодяи. Еще один отмоченный староприканин. Куда их прикажешь девать?
-- Двоих я однажды хоронил, -- заметил Саим, -- проси теперь кого-нибудь другого.
Бароль оторвался от трубы и взглянул на удрученного Саима.
-- С какой стати? Они оказались живы. Я выгнал их прочь.
Бледная физиономия Саима удивленно вытянулась.
-- А пепел на дне ямы? Я заколотил его в камень.
-- Ну и зря. Борщ жег костер. Просто так, для дезинфекции. Но если они начнут ходить сюда табунами -- твои камни не пропадут.

Увидев хозяина выруба, спускающегося на площадь, гости упали на колени.
-- Что вы сюда притащили? -- возмутился Бароль. -- Я же предупредил, пока не поймаете тамаципа -- в выруб не возвращайтесь.
-- Мы принесли тебе тамаципа, -- сказал новенький, -- это я его поймал, -- и протянул Баролю развязанный мешок, в котором едва поместилась бы одна голова, но, заглянув в него, Бароль остолбенел.
На дне мешка в деревянной миске, наполовину заполненной водой, лежала небольшая рыбка с зеленой головкой, удивительно напоминающей человеческую. Рыбка безмятежно спала, положив голову на широкий край миски, и, едва ощутив капли дождя на своем крошечном личике, сладко зевнула, произнесла нежное "Ах", шлепнула хвостиком и зажмурила глазки.
-- Где поймали?
-- Возле староприканской молельни, -- стал объяснять ловец, выразительно жестикулируя, словно Бароль уже оглох от неожиданного счастья, -- там по горло воды, туда теперь рыбы заплывают. А эта штука забилась в камни и сидит.
-- Что ты хочешь за нее?
-- Двух дромадеров, -- выложил ловец, -- самых длинноногих.
-- Обойдешься.
Ловец, сообразив, что может остаться ни с чем, чуть не задохнулся от обиды.
-- Босианцы за такую... трех верблюдов платят...
-- Плешивых босианских трехгорбиков против моего дромадера -- целый караван ставить надо, -- ответил Бароль, не отрывая глаз от сонной рыбки. Настала очередь следующего мешка, и к его ногам была высыпана куча металлических снарядов.
-- Это мы в низу горы насобирали, -- сказал хозяин мешка, -- рыба плюс металл на два дромадера.
-- За этот мусор копыта не дам, -- отрезал Бароль.
Третий мешок оказался самым пухлым и легким.
-- Это лишай, ползущий на гору, -- объяснили торговцы и вывалили на площадку шершавую зеленоватую кучу. Куча зашевелилась, будто растерялась на ровной поверхности. Один из продавцов тут же схватил ее и поднял склизким брюхом вверх. -- Ставишь на уклон, -- объяснил он, -- лишай начинает расти верхней стороной, а нижней отгнивать. За год может на гору взобраться. Как его ни переверни -- все равно вверх лезет.
-- Ну и что? Теперь всякая тварь лезет на гору. Вон у меня их, взгляни, сколько... Уже на вершине. Мои люди их то и дело вниз сбрасывают. От жалости. Пока карабкается -- он целеустремленный лишай, на пике -- комок зеленого отчаяния.
-- Мы думали, если их натаскать побольше, вершина будет подниматься быстрее воды.
-- Вот так вы все -- лишь бы устроиться на чужой шее. Взяли бы пару штук, посадили на одну кочку -- они сожрут друг друга быстрее, чем разрастутся.
-- Если дашь дромадеров, -- уговаривал ловец, -- мы тотчас уйдем из долины на Косогорье.
Но Бароль был непреклонен.
-- Косогорье ниже моего выруба. Через год-другой приплывете обратно. К тому же это похоже на шантаж, а боги любят принимать в жертву шантажистов. Так что забирайте свой мусор и проваливайте подобру.
-- А рыба?
-- Рыба... -- вздохнул Бароль, -- чем ее кормят босиане?
-- Босианцы ее едят. Они чуют ее даже в воде, слетаются тучей...
-- И сразу дают четырех верблюдов, -- настаивал товарищ ловца.
-- Одного дромадера даю за рыбу, -- решился Бароль, и торговцы задергались от радости, -- Гах, выбери для них самого плешивого и кривоногого.

Свежекупленную рыбку на деревянной тарелочке Бароль немедленно отнес в писарню и поставил перед дедом Махолом.
Махол сдвинул брови, опустил в чернильницу кисть и отодвинул обрубком руки свою писанину.
-- Ха-ха, -- сказал он и ни слова к сказанному добавить не смог, как не смог даже поставить диагноз маленькому чудищу, -- анголейских тамаципов дед представлял себе иначе.
Бароль же вовсе не представлял себе ничего похожего, ни наяву, ни во сне. Вернее сказать, сама идея тамаципа в его привычную картину мира никак не вписывалась, и первым делом, оставшись с рыбкой наедине, он предпринял несколько безуспешных попыток проснуться. Но и после этого, он не вполне поверил своим глазам, потому решил разобраться во всем лично. Рыбка была мила, нежна, без испуга лежала у него на ладони и, если Бароль долго не опускал в воду ее скользкое тельце, морщилась, показывая малюсенькие человеческие зубки. "Если на Альбе и впрямь завелись тамаципы, -- думал Бароль, -- они, в силу своего анголейского происхождения, должны быть чрезвычайно умными существами". Однако разочарование всегда неизменно преследовало его романтические мечты -- ни одному из подданных доселе не удавалось так измотать его своей непрошибаемой бестолковостью. Даже богомол, с которым Бароль имел принципиальную мировоззренческую несовместимость, не утомлял его до такой степени. Рыбка ерзала на тарелочке, таращилась черными бусинками на своего хозяина и невинно-глупо улыбалась. А Саим, выставленный прочь за дурацкие советы, прохаживался по веранде и использовал любую щель, чтобы держать себя в курсе событий. Рыбка не произнесла человеческим ротиком ни единого слова, кроме того, она не понимала ни единого слова Бароля, который расшибался перед ней в лепешку, проявляя чудеса выдержки и благоразумия, чтобы пробудить в своей покупке хоть каплю осмысленного соучастия. Обещания свободы, райской жизни в домашнем аквариуме или крематорий на поварской сковородке были для нее едины -- не более чем пустое сотрясание воздуха, что, в сущности, не сильно противоречило истине.
-- Я знаю сказку про маленькую рыбу, которая исполняла желания, -- сообщил Саим, просунув голову в створки жалюзи, -- та рыба исполняла маленькие желания, потом побольше, потом еще побольше, а когда ей казалось, что желание чересчур большое, -- она молчала и улыбалась, а колдовство в это время превращалось в прах.
-- Но ведь я ничего не прошу, -- отвечал Бароль.
-- Может, ее замучили до тебя.
-- Пусть так и скажет...
-- Она скажет -- и ты от нее уже не отцепишься.

Ночью рыбка исчезла из накрытого тряпкой горшка. Казалось бы, таинственно-необъяснимо. Бароль отлучился из комнаты и тут же, почувствовав неладное, вернулся, но было поздно. На веранде не было ни души. За верандой сплошной стеной стоял дождь. Бароль сбился с ног, перевернул этаж вверх дном, заглянул под каждую подозрительную вещицу. Когда до него наконец-таки начала доходить суть произошедшего, исправлять положение было поздно, -- самое время было искать виноватых, и он, схватив в темноте верблюжатни первого попавшегося скакуна, выволок его на склон и что было духу помчался в сторону Босианского леса.

К полудню с высоты птичьего полета фарианский выруб стал похож на растревоженный муравейник. По всем верандам бегали возбужденные обитатели, размахивая руками, перетаскивая с места на место свой скарб и запирая на замки все, что представляло ценность. Логан, увидев на пороге молельни своего запыхавшегося племянника, всерьез решил, что небо опускается на гору и вот-вот сравняет ее с долиной.
-- Идем, дядька Логан, посмотришь хоть раз в жизни на настоящего босианина.
По мере того как богомол спускался на нижние этажи, суматоха утихала, точнее, перемещалась в направлении верблюжатни. Обитатели выруба, необыкновенно растревоженные на фоне общего спокойствия бытия, не могли отказать себе в удовольствии увидеть реакцию настоящего магистра на настоящую лесную тварь.
В просторном стойле вместо дромадеров, праздно лежащих на утоптанной соломе, находилось отвратительное смуглокожее существо, подвешенное за ногу к потолочной балке. Существо висело на редкость спокойно, скрестив на груди мускулистые руки, обнаженные до плеч, и, закинув ногу за ногу, будто это не оно висело вниз головой, а благородные фариане отчего-то вдруг выстроились на потолке. Отвратительно длинные черные волосы существа почти касались пола, на котором валялся развернутый мешок Бароля, а безобразно черные глаза недопустимо нагло пялились на фарианских вельмож.
-- Вот она, кара богов! -- воскликнул Логан, указав на пленного босианина.
-- Аладон, -- сказал босианин.
Логан не поверил ушам и подошел ближе.
-- Ты произнес слово, которого я не расслышал.
-- Меня зовут Аладон, -- повторил босианин.
-- Знаешь, отчего он такой храбрый, -- объяснил Фальк, -- он думает, что мы здесь только деликатесы кушаем. Он не знает, что у Борща есть тысяча рецептов отменных блюд из всякого дерьма.
На Аладона намек не произвел впечатления.
-- Похоже, боги уже прокоптили его в дымоходе, -- добавил Олли, -- только посолить забыли.
-- Его надо сутки в соленой воде вымачивать, -- возразил Фальк, -- как крапчатую поганку.
- - А я говно не ем, -- сказал Хун, -- ни под какой приправой.
-- Братья мои, -- встревожено произнес Логан, -- никогда! Вы слышите меня, никогда благородные фариане не опускались до пожирания ближних соседей. Позовите сюда Бароля, пусть он немедленно отпустит этого несчастного дикаря. Пусть дикарь убежит в свой дремучий лес и расскажет о том, что нет на всей Альбе более достойных и благородных существ, чем те, что по велению разума не унизились до кровавой расправы. И злоба покинет ваши сердца...
-- Этот несчастный дикарь, -- перебил его Саим, стараясь соблюсти проникновенную интонацию монолога, -- украл у нас кое-что... Очень важное, между прочим. -- Логан собрался было продолжить, но Саим снова его прервал, -- а потом, нет чтоб ноги уносить; увидел, что Бароль за ним гонится, обрадовался, что выруб открыт, вернулся, увел всех верблюдов да еще Гаха с собой прихватил. Оцени наглость. Он же теперь висит и пялится на тебя как ни в чем не бывало.
Логан лишь почесал лысую макушку.
-- Ну, предположим, -- рассуждал Саим, -- кое что... он сожрал сразу, Гаха, допустим, поделил с голодными соплеменниками, которые знают, что на всей Альбе нет более изысканного деликатеса, чем благородный фарианин...
-- Обтертый чесноком, -- добавил Олли со знанием дела.
-- Совершенно верно, -- согласился Саим и с удовольствием пронаблюдал, как обескураженный богомол и мерзкий босианин безмолвно и сосредоточенно смотрят друг другу в глаза. Но как только взгляд босианина переместился на его персону, Саим почувствовал нехорошую дрожь в коленях и поспешил продолжить. -- Но вот что я откровенно не понимаю, зачем ему понадобились наши дромадеры? Они же равнинные скакуны! В крайнем случае, горные. В лесу они не пройдут и пяти шагов. Так вот... -- Аладон не спускал с Саима внимательного взгляда, и это начинало действовать на нервы.
-- Так что? -- торопил его рыжий математик, будто воспоминания о босианском котле снова обожгли ему пятки.
-- Что касается меня, -- сообщил Саим, -- то я с большим удовольствием попробую на вкус ближнего соседа. Тем более он лучше повара знает, как подать себя к столу.
-- Отравишься, -- внятно произнес Аладон, прежде чем гул одобрения вознесся под своды пустой верблюжатни, насколько это можно было сделать внятно и убедительно, повисая вниз головой.
-- Ты опять что-то сказал? -- Саим сделал неуверенный шаг в его сторону.
-- Я сказал, твоя цивилизация когда-нибудь отравится человеческим мясом. Ты будешь первым.
Полторы волосины за ушами Логана встали дыбом. Он оглядел злобные физиономии братьев-фариан и снова уставился на Аладона, исполненного спокойствия и достоинства ядовитого кушанья над раскаленной сковородой. Но не успел произнести душеспасительного слова, как на пороге появился Бароль, довольный собой, словно это вовсе не его владения подверглись ночному налету.
-- Нет, -- Логан выступил ему навстречу, -- ты не должен позволять своим подданным превращаться в стадо дикарей. Бароль! Во имя богов! Во имя твоих благородных предков!
Бароль отодвинул богомола в сторону и удовлетворенно улыбнулся, глядя на свой охотничий трофей, подвешенный к потолку. У него и впрямь была причина гордиться собой. Босианский пленник был ростом едва ли не выше Бароля, шикарно сложен и широк в плечах -- противник, достойный во всех отношениях, кроме одного: как последний погонщик, он не желал ссориться с богами, а потому отродясь не прочел ни единой буквы и благородство происхождения фарианина ценил меньше верблюжьего навоза.
-- Убирайтесь отсюда все, -- приказал Бароль. Подданные неохотно потянулись к выходу. Он дождался, когда последний зритель переступит порог, чтобы опустить воротный полог. В верблюжатне наступила кромешная темнота, темнее самой темной ложбины ночного леса. Однако в темноте Бароль видел не хуже, чем при свете, и, судя по прямому, неморгающему взгляду Аладона, босианин также не жаловался на недостаток ночного зрения.
-- Зачем тебе тамацип? -- спросил Бароль. Аладон ехидно улыбнулся. -- Еды в лесу не хватает, что ты, как лишай, на гору полез?
-- Как можно... -- ответил Аладон. -- Я не ем тамаципов.
-- Тогда зачем?
Аладон почесал пяткой колено привязанной ноги и усмехнулся.
-- Ты, -- продолжил Бароль, -- увел всех верблюдов. Я уже не говорю про растяпу Гаха, который, догадываюсь, разделил их участь.
-- Да, -- согласился Аладон, -- всех, кроме одного, -- будто речь шла не о стратегически важных ресурсах, а о яйцах, ворованных из курятника малолетним хулиганом.
-- Кроме одного, -- подтвердил Бароль, -- это лишь потому, что один находился под моей задницей.
Аладон не смог не согласиться, но на этот раз его смуглая физиономия исказилась искренним сожалением.
-- Сколько тебе лет?
Босианин достойно проигнорировал вопрос.
-- Или ты умеешь считать только краденое? Сколько лет ты уже выкрал из своей вонючей могилы?
Аладон закатил глаза к полу и меланхолично обозрел разостланный под ним мешок, тот самый дырявый мешок, из которого его собратья, как правило, отправлялись в ад.
-- Сколько тебе надо? -- спросил он.
-- Хочешь увидеть апокалипсис или с тобой покончить теперь?
-- Это, смотря как жить. А то, может, сторгуемся. Мне кончина не к спеху.
-- Раз так, слушай меня внимательно, -- приказал Бароль и встал в позу победителя перед поверженным врагом. -- Если ты так хитер, что увел рыбу у меня из-под носа, и так ловок, что украл караван с погонщиком, тебе ничего не стоит добраться до Анголеи без солнца и звезд. Наверняка ты сможешь мираж отличить от гор, и, верно, ты неплохо держишься за верблюжий хвост, если я всю ночь потратил на поиски тебя, живодера.
Аладон хмыкнул.
-- По звездам теперь ориентируются лишь слепцы, а по солнцу -- идиоты.
-- Ты отведешь моих людей к Папалонской горе, и до их возвращения я обещаю не беспокоить твое чумазое племя.
-- А потом?
-- Потом -- видно будет.
-- Очень я тебе поверил.
Бароль сердито нахмурился.
-- Когда такое было, чтоб я не держал перед тобой слово? Разве я не обещал, что подвешу тебя вверх тормашками над верблюжьим дерьмом?
-- Верно, -- согласился босианин, -- Анголея -- не худший способ убраться из твоей берлоги.
-- Но это еще не все, -- продолжил Бароль, -- из моей "берлоги" есть два способа убраться, да только верблюд остался один. Бывал на косогорских болотах?
Аладон насторожился.
-- По глазам вижу -- бывал. Знаешь, что лежит на дне? Разумеется, знаешь. Либо ты придумаешь, как мне без единого дромадера организовать экспедицию в восточное Косогорье, либо жить тебе до обеда.
Развернувшись к выходу, Бароль уже пожалел о сказанном. Поедание пленника не вписывалось в его ближайшие планы. За его хитрую морду он готов был заплатить больше, чем за сотню тамаципов. Но не сдержать слово означало уронить достоинство, а уронить достоинство означало, что по мере прибывания воды распоясавшиеся босиане, чего доброго, сами станут предпринимать экспедиции к последнему оазису цивилизации. Но не успел он переступить порог, как услышал за спиной щелчок, -- примерно так босиане окликали друг друга, предупреждая об опасности. Этот звук Бароль слышал много раз, но ни разу не видел, каким образом он получается.
-- Подойди, -- сказал Аладон и поманил его пальцем.
Бароль подошел так близко, что лишь очень уравновешенный дикарь удержался бы от соблазна его придушить.
-- Зачем тебе то, что лежит на дне болота?
-- Не твоим жидким мозгам думать на эту тему.
Аладон подтянулся к уху Бароля и, шепнув пару слов, снова расслабился на веревке.
Удивленный Бароль отказался поверить ушам.
-- Неужели?
Босианин кивнул.
-- Ты уверен?
-- Разве у тебя есть причина мне не доверять? Я однажды предупредил: не перестанешь гонять караван через мои земли -- лишу верблюдов.
-- Если ты прав...
-- То каково будет мое вознаграждение?
-- Жизнь, -- ответил Бароль и собрался идти, но Аладон схватил его за рукав.
-- И это все?
-- Все.
-- В таком случае я должен называть тебя папой.

-- "...я найду управу на весь белый свет, -- сказал принц, -- научусь волшебству. Заставлю все вокруг подчиняться законам единого бога: от звезд, летящих по небосводу, до мелких песчинок у подножия горы; все, от тварей альбианских до творцов небесных, станет одним бесконечным инструментом гармонии... Выслушал его Кощей и говорит: "Есть такой инструмент, он существует дольше, чем белый свет, он больше всего на свете и един, как суть бытия, волшебней самого волшебства. Он нелеп и гениален, как правосудие над всеми законами. Против него бессильно естество, ибо он есть ключ гармонии. Сам бог единый -- неисчерпаемая ипостась. Этот инструмент называется смертью". -- Тонкие руки Логана взмыли под купол молельни из тяжелых рукавов халата, и полумрак пропитала мистическая тишина, вязкая, как смола, слепая, как дождевая туча. -- Братья мои, -- продолжил Логан, -- цари и вельможи назначают подданных, боги выбирают любимцев, сама судьба, управляющая руками богов, одного тянет к небесам, другого -- толкает в преисподюю. Лишь смерть, как истинно великая сила, не лицемерит и не делает выбор. После страха наступает покой, после боли -- блаженство. Ангел смерти, стоящий за нашими спинами, защитит от ошибок. Боги, подарив нам черные крылья, знали, что жизнь без смерти есть ад, так же как начало, не несущее в себе конца, превращается в пустоту...
-- Пустые сны разгадываете?
Слушатели так увлеклись, что не заметили появления Бароля на пороге молельни. Логан затих. Вид у собравшихся был такой, словно они затевали переворот, решали, кому именно выпадет честь "замочить" предводителя, точнее, пристегнуть черные крылья к его лопаткам. Да и сам Бароль выглядел неважно, будто за ним гналась стая босиан, вооруженных перочинными ножами. Притом гналась успешно. Его руки были сплошь покрыты кровоточащими порезами, а подол халата изорван в клочья и перемазан зеленоватой слизью.
-- Идите за мной, -- приказал он, -- все. И ты тоже.
-- Я? -- переспросил Логан, но Бароль повторять не стал. Он спустился в пустую верблюжатню, отвязал веревку, самую длинную и прочную, намотал ее на локоть и двинулся вниз, к границе Босианского леса. Обитатели выруба, завернувшись в плащи, колонной последовали за ним.
Логан держался замыкающим, но на середине дороги не утерпел и кинулся догонять Бароля.
-- Что ты придумал? -- волновался богомол, маршируя по размокшей тропе и стараясь идти в ногу с собеседником, то и дело соскальзывая с ритма. -- Что тебе от меня надо?
-- Твой жизненный опыт, -- ответил Бароль, но Логана такой ответ не успокоил.
-- Какой еще жизненный опыт?
-- Опыт покорителя преисподней.
Логан от испуга сбился с марша и, наступив на подол халата, ляпнулся в грязь, но тут же взял себя в руки и, догнав Бароля, засеменил рядом мелкой трусцой.
-- Что-то я тебя не пойму...
-- Все, что ты надиктовал Махолу о жерлах преисподней, я уже положил в смолу. Догадываешься, что это значит? У нас не принято пустые сновидения выдавать за исторический материал. Но я и виду не подал. Я знал, героическая душа когда-нибудь нарвется на подвиг. А если побоится -- подвиг ей обеспечу я сам. Потомков обманывать некрасиво, Логан.
-- А что я надиктовал? Что я такого надиктовал? Что испарения преисподней вызывают галлюцинации? Что мне привиделся галеон? Что я молол несусветную чепуху, не решаясь взглянуть в лицо смерти?
-- Не решаясь приобщиться к гармонии неисчерпаемой ипостаси...
-- Да, -- признался Логан, -- я не готов приобщиться, потому что чувствую ответственность за всех вас. Ты знаешь, я не верю в потомков, но верю в милость богов. Я обязан был оправдать свой поступок, иначе какая может быть ипостась? Тем более что ты окунул в смолу чистейшую правду...
Бароль снисходительно улыбнулся.
-- Ну, может быть, самая малость, -- уточнил Логанн, -- ничего не значащая деталь, так... для яркости изложения... Да! -- психанул он. -- Я приврал. Я не гулял по дну преисподней, но какое это теперь имеет значение, если я чуть было не угодил туда насовсем?!
-- Именно это недоразумение мы теперь уладим, -- согласился Бароль, -- и закроем тему.
-- Что ты от меня хочешь?
-- Опыт.
-- Какой еще опыт?
-- Опыт покорителя преисподней.

Весь путь Логан держался молодчиной, но как только Бароль снял крышку с постамента колодца, а толпа благородных фариан застыла вокруг в почтительном безмолвии, богомол сдался:
-- Не было ничего! Признаюсь, каюсь. Не опускался я туда. Наврал, опять наврал, о боги, кара мне!
Бароль презрительно плюнул себе под ноги.
-- Говори всем, громко говори, неужто дно преисподней выстлано ядовитыми шипами? Неужто духи подземелья рвали когтями твою душу?
-- Не был, не знаю, -- каялся богомол, -- сон это был. Наспал я лишнего.
-- Сейчас узнаешь, -- решил Бароль, -- и впредь будешь думать, прежде чем гадить на папирус.
Логан шлепнулся на колени.
-- За что ты меня ненавидишь, Бароль?
-- Да уж... -- покачал головой Бароль, -- покуда боги нуждаются в лживых хитрецах, ты будешь в полном порядке. Знаешь почему? -- Он укрепил веревку на конце металлической цепи и скрутил двойную петлю. -- Все, что по образу и подобию, -- неприкосновенно, даже если это жалкая пародия. Превратили планету в сборище уродов. Проблема в том, -- обернулся Бароль к своим подданным, -- что стены у дна сильно сужены. -- Подданные попятились. -- Но дно твердое. Мне нужны сильные руки. Всего-то дел -- ухватить выродка и держать. А я вытяну.
Подданные не торопились.
-- Вдвоем с ним оттуда не вылезти, -- настаивал Бароль, нетерпеливо потряхивая петлей перед озадаченными фарианами. Логан вытер сопли рукавом халата.
-- Выродка? -- удивился он. -- Они там есть?
-- Утром был. Надеюсь, теперь их целая свора. Мне все равно какой...
-- Зачем тебе выродок? -- спросил Фальк.
-- Нужен. Очень нужен. Один шанс из миллиона убраться с этой планеты, -- я не могу себе позволить его упустить.
-- Убраться с планеты? -- переспросил Фальк. -- Куда? Ты собрался поднять молнию Босиафа?
-- Я не сомневаюсь в том, что подниму ее. Вся проблема -- добраться до молнии живыми.
Благородные фариане недоуменно переглянулись.
-- Если не мы, то кто? Выродки? Босиане? Короче, поймавший выродка освобождается от всех экспедиций. Отныне и до скончанья века. Обещаю.
Последняя фраза произвела впечатление. Оживились все, даже дядька Логан задергался, ощупывая тощую мускулатуру. Фальк первым скинул плащ и, забравшись на колодец, вгляделся в недра черной дыры.
-- Воздух там есть?
-- Душно, но дышать можно.
-- А выродок верткий? Кусается?
-- Не знаю, меня не кусал. Твоя задача схватить его за ноги и дать знак. В узком горле ему будет сложно тебя покусать.
-- Это точно?
-- Абсолютно. В крайнем случае, возьмешь его за шею и немного придушишь.
-- Может, проще мне будет вытащить тебя?
-- Ты знаешь, как тащить? Учти, скользкий путь только вниз, наверх он очень даже шершавый. Неаккуратно дернешь -- потроха посыплются.
-- Мои потроха, ты хотел сказать, -- уточнил Фальк и, просунув ноги в петли, стал затягивать веревку, -- но учти, мои потроха отныне из выруба дальше нижней площадки не спустятся. И поплавки на Косогорье ставить не пойду.
-- Будь спокоен.
-- И еще, пусть повар дает мне папирус, как Махолу, сколько скажу. А Хун и Рыжий больше не скалятся над моими проектами...
-- Ладно, полезай.
-- Но если я все-таки сдохну...
-- Не сдохнешь! Не надейся так просто от меня избавиться. -- Бароль накинул на него покрывало, проверил надежность узла и уперся ногами в стены у основания жерла. -- Учти, на выродков твои остроты не подействуют, работай кулаками, а не языком. Как схватишь -- дерни за веревку.

Первую половину пути Фальк был уверен в себе, будто спускался не в преисподнюю, а на дно водяного колодца. Единственное, о чем он жалел, это о хорошей дубине. Чтоб оглушить жертву прежде, чем та набросится на него. Когда горловина прохода начала сужаться, Фальк пожалел о том, что мокрое покрывало не смазано жиром и, того гляди, зацепится за острые камни, будто созданные для того, чтоб жертва достигала дна в виде готового фарша. Но камни вскоре сменились скользким коридором, поросшим мокрым мхом с характерным запахом плесени, и Фальк вообще пожалел о том, что ввязался в авантюру. Вторую половину пути его одолевали сомнения -- шахта разветвлялась, дышать становилось труднее, он перемазался плесенью с головы до ног. "А что если цепь застрянет? Что если выродок окажется ловчей и проворнее?" Но пока Бароль держал конец цепи, Фальк старался гнать сомнения. "Во всяком случае, -- успокаивал он себя, -- на Косогорье меня никто за конец не подержит. Вредина Хун с удовольствием захлопнет крышку люка, опорожнит совесть в молельне и будет вспоминать меня как убогого недоумка". Он пожалел о том, что не расспросил как следует о размерах выродка, об остроте зубов и когтей, предпочитая из принципа иметь дело с неизвестным противником, нежели с заведомым монстром. Он не предполагал, что на глубине легкомысленные принципы испаряются быстрее, чем раскручивается цепь. В конце концов он даже удивился, когда руки коснулись горизонтальной опоры, а откуда-то сбоку, из каменного рукава донесся порыв зловонного ветра.
"Прибыл", -- решил Фальк, завернулся в покрывало с головой, оставив снаружи один глаз и прикинулся покойником. В темноте проявился низкий свод подземного коридора, пропахший дохлятиной и рвотой. Звук капающей в лужу воды с эхом, характерным для каменного погреба. И никого. "Умру, -- решил Фальк, -- пусть они обо мне поплачут. Дескать, жил такой инженер-недоучка, зла никому не желал. Дескать, боги его особо не жаловали, но и не пинали почем зря, так что помер от собственной глупости -- попытки безмозглого героизма, подхватив радикулит от долгого лежания на дне преисподней". Ни души. Вскоре Фальку наскучило жалеть себя, да и спина затекла от неудобства позы. Интерьер не менялся, цепь слегка побрякивала высоко наверху, то ли от сквозняка, то ли от нервных ожиданий Бароля. И Фальк решил, не дожидаясь милости, разведать обстановку. Он стянул с головы покрывало, огляделся и понял, что лежит на высоком постаменте, подпирающем свод подземной пещеры на манер жертвенника , образца позднеингурейских нашествий. Притом место, на которое он улегся, было густо перемазано гниющей плотью. Это открытие заставило Фалька подняться на четвереньки. Тут его осенила следующая ужасная догадка -- вокруг жертвенника плотной массой стояла толпа ингурейцев. Бесшумно, беззвучно. Фальк вдруг почувствовал их присутствие, их ожидание, в котором он был главной действующей фигурой. Фальк нащупал в луже дерьма фрагменты скелета и ужаснулся, потому что жертвенник оказался шедевром инженерных построек , сложенным из фаланг пальцев, локтевых костей и суставов так искусно переплетенных, что по прочности своей вполне мог соперничать с каменными постройками староприкан. Будто боги, создавая альбианина, заложили в его скелет свойство универсального строительного конструктора, в котором череп оказался единственной бесполезной деталью.
Фальк потянулся к веревке и уже собрался наверх, как под рукой что-то шевельнулось. От этого шевеления у первопроходца преисподней случилась холодная дрожь в позвоночнике. Он вцепился в неизвестный предмет, лежавший под ним неподвижно, как жертва на заклание. Предмет дернулся, задрожал и показался удивительно теплым на фоне подземельной сырости. Фальк, не выпуская из рук находку, стал медленно ощупывать ее, пока в луже вонючей слякоти из теплого волосатого существа не возникла голова и шея.

-- Ну, что там? -- рыжий математик сунулся в дыру, но Бароль отвел его в сторону кончиком ботинка. -- Сколько можно возиться?
-- А если он так и не дернет? -- спросил Хун.
-- Лучших людей изводишь, Бароль, -- ворчал Логан.
Бароль был молчаливо сосредоточен и равнодушен ко всему на свете, кроме цепи, которую держал в руках и от которой не отводил взгляда.
-- Прочь... -- процедил он сквозь зубы, -- все вон отсюда. -- Конец цепи неуверенно пополз вниз и брякнул о камни. -- Разойдись! -- крикнул Бароль и, выдернув цепь, начал быстро наматывать ее на локоть. Фариане замерли вокруг колодца.
-- Есть! -- обрадовался Логан.
Веревка шла бодро. Через минуту Бароль сбросил с плеча один ворох и принялся мотать другой, из жерла послышались скрипы, словно ангелы смерти завыли приветственную молитву.
-- Порожняком идет, -- предположил Хун.
-- Да, похоже, -- согласились остальные.
-- Не стоило браться за это Фальку, -- переживал Логан, -- он слишком молод и впечатлителен...
-- Безусловно, -- тут же соглашались все.
В успех операции никто не верил, даже когда ноги Фалька, перемазанные в дерьме, зацепились за край колодца.
-- Хватай его! Убежит, хватай! -- кричал Фальк, и эхо жерла разносило его крик по гулким коридорам подземного царства.
Бароль бросил веревку, извлек на свет мелкое, тощее, грязное существо, разглядеть которое из-за грязи было невозможно, и тут же брезгливо кинул его в лопухи.
Существо не стало убегать, оно сжалось в комок, замерло у ног Логана и пронзительно-жалобно запищало.

На первой прогулке Клис, едва выбравшись из мешка, понюхал воздух и ощупал ремень на пояснице.
-- Очень интересно, -- спросил Бароль, -- чем же, по-твоему, свет отличается от темноты?
-- Свет мокрый, -- ответил Клис и поднял вверх заплывшие бельмом глаза.
Если о свойствах света принц имел представление весьма приблизительное, то эпицентр звука определял без ошибки.
-- Страшно?
-- Привыкну, -- ответил Клис.
-- К чему? К жизни без стен и потолка? Разве к этому можно привыкнуть? Разве это нормально?
-- Для жизни -- нет, для смерти -- да. -- Принц лег на мокрую траву, Бароль отпустил поводок и фарианский "пантеон" обступил кольцом жертвопринесенного. Ингуреец валялся на животе, обнюхивал примятые травинки "райского сада" и фыркал, если капли дождя попадали ему в ноздрю.

Молодой принц одинаково резво передвигался на ногах и на четвереньках. Он был способен прыгнуть выше головы Бароля и без промаха попадал камнем в цель, если по цели легонько постучать палочкой. Он изъяснялся предельно лаконично, но сообщал порой совершенно неожиданные вещи, из которых половину сочинял на ходу, а другую половину сильно приукрашивал, будто чувствовал ответственность за все племя и стыдился истинного положения дел. "Вода боится пещерных духов, поэтому не идет вниз, -- объяснял Клис, -- она стоит у черты. За ней -- ничто".
-- Что значит "стоит"? -- удивился Бароль.
Клис обвел ладонью воображаемую вертикальную стену.
-- А что за духи?
-- Предки или потомки, -- объяснил Клис, -- вертикальная вода -- это смерть.
-- Прямо так и стоит? -- сомневался рыжий математик. -- Не падает?
-- Мертвая вода всегда стоит у черты, -- философски отвечал Клис.
-- А живая?
Принц поворачивал нос в сторону сомневающегося фарианина и сильно втягивал в воздух.
-- Живая -- падает, -- объяснял он, словно растолковывал очевидные вещи умственно отсталому соплеменнику.

В первый же день прогулки, ползая на четвереньках по размытой песчаной ложбине, он несколько раз повторил схему подземных пустот, которые, по его живому масштабу, исчисляемому в локтях и запястьях, охватывали половину материка. Широкие коридоры, будто смятые складки планетарной коры, уходили на такую чудовищную глубину, что, не бойся вода пещерных духов, -- планета была бы спасена от наводнения. Каждая новая схема была идеально сориентирована по сторонам света и до деталей совпадала с первой топографической мазней, которую ингуреец исполнил на листе пергамента вымоченным в чернильнице пальцем и которую дед Махол тут же наложил на старую анголейскую карту. Жерла преисподней, все до последних, поросших мхом заброшенных косогорских колодцев, совпали с оригиналом, как звездная карта, наложенная на ночной небосвод. И все-таки Бароль не верил ни единой прочерченной борозде. Хуже того, сам не мог понять почему. Клис рисовал одно и то же снова и снова. Показывал течение подземных рек и высоту сталактитовых пещер, к стенам которых прилипают кислые пиявки, мягкие и мясистые, толщиной в палец. Рассказывал, какие грибы растут на мокрых стенах верхней галереи, где ловкие ингурейцы то и дело откапывают сладкие корешки; объяснял, где и как можно греть живот после еды в лужах у горячих ключей. Клис утверждал, что знает об Ингурее все, но о "молнии Босиафа" не было сказано ни слова.
Напрасно Бароль день за днем таскал принца на свет, восстанавливая детали размытых на песке чертежей и, заставляя его снова путешествовать под сладкими корнями лесных зарослей, под брюхом косогорских болот, заглядывать в каждую шахту и впадину. Ничего привлекательнее личинок орехового червяка в тех местах для Клиса не существовало. Да и принцем он оказался никудышным -- всего-то сыном главаря одной из банд, которые сотнями кочуют туда-сюда, устраивая междусобные стычки и открывая новые пещеры для обитания.
После многих бесплодных попыток обработать ингурейское высочество в нужном познавательном ключе настроение Бароля сильно испортилось. Его устрашающие чары на Клиса воздействия не имели; его хваленая интуиция была на грани полного фиаско.
-- Босианин мог тебя обмануть, -- намекал Фальк.
-- Не мог, -- возражал Бароль, -- он меня знает. Я таких шуток не понимаю.
-- Этого принца, -- советовал Олли, -- я бы подвесил за хвост и драл вожжами, пока не вспомнит всех предков до седьмого колена.
Бароль распластал карту на столе писарни.
-- Что у нас за пустоты под косогорским болотом?
-- Вода, -- доложил математик, -- вертикальная, как они изволили выражаться.
-- Водяные столбы, -- уточнил Фальк и ткнул пальцем в схему подземелий, -- здесь, здесь и здесь. Под болота прохода нет.
-- И это говорит инженер, -- усмехнулся Хун, -- мне стыдно за твои речи .
-- Я просил, -- возмутился Фальк, -- чтоб он ко мне не цеплялся.
-- Мне тоже стыдно за твои речи, -- ответил Бароль, -- ну-ка, инженерные головы, напряглись и подумали, отчего может образоваться водяной столб? Если имеется в виду водопад, прикиньте, какие резервуары под Ингуреей?
-- Нет, -- возразил Фальк, -- Клис не идиот, чтобы не отличить водопад от стоячей воды. Он сказал: тишина, мертвая вода, духи...
-- Давление может "поставить" воду? -- спросил Бароль, и инженерные головы отрицательно замычали. -- "Молния Босиафа" могла намагнитить воду вокруг себя?
На момент в писарне возникла пауза.
-- Если б знать, что она собой представляет... -- начал Фальк.
-- Неправдоподобно, -- перебил его математик, -- во-первых, почему ингурейцы не падают в эти столбы? Во-вторых, вода не идет вниз, столбы не расширяются, что-то мне не нравится в его легенде. Может быть, это вовсе не вода? Он же слепой. Надо ловить зрячего ингурейца.
-- Ну уж нет, -- запротестовал Логан, которого все это время не было видно из-за чана смолы, -- надо знать меру. Вы лучше придумайте, как воду вниз спустить, чтоб ингурейцы не всплыли, и то дело...
-- А ты что здесь делаешь, преподобный великомученик? -- удивился Бароль. Логан нарочито важно понес глянцевую лепешку к сушилке у дымохода. -- А ну марш в прику! Немедленно! Чтобы духу твоего здесь не было. Видали его... Убирайся в свою молельню и не смей попадаться мне на глаза, пока не выяснишь, каким образом твои небесные покровители умудрились "поставить" воду. -- Логан вытер обожженные руки о подол халата. -- Слышал, что я сказал? Бегом!
Некоторое время богомол собирался с духом дать достойный отпор, но в конце концов вспомнил, что его рабочее место, оно же самое безопасное место выруба, и впрямь долго пустует. Не сказав ни слова, он вышел в дверь, не поднимая полога, с обидой и твердым намерением не спускаться из прики до конца потопа.

-- Итак... -- продолжил Бароль.
-- Не магнитит молния. Не может молния магнитить, -- осенило Фалька, и он не без ехидства указал на карте еще пару мест, где, по откровениям Клиса, находится стоячая вода, -- не до такой же степени, по крайней мере...
-- Мне обидно за вас, фариане, -- возмутился Хун. -- Бароль, ты же не дикарь! Ты должен понимать, что это обман. Почему ты не веришь Логану, а веришь фантазиям слепого выродка. Вода не может стоять. Это абсурд.
-- Я тебе отвечу, в чем разница между откровениями богов и фантазиями выродка.
-- Ответь.
-- Но не знаю, поймешь ли... Все, что делается богами, -- делается с умыслом. Клис не делает ничего -- поэтому умысла не имеет. Ему незачем лгать -- в своей жизни он потерял больше, чем получил. Я не знаю, что задумали боги, но пока пытаюсь найти объяснение абсурду -- выродка им из меня не сделать.
-- Так как же тебе узнать, -- распалился Хун, -- если даже магистрату не всегда известно, что замыслили боги! Как же ты проникнешь к истине, если считаешь пантеон сбродом тупиц?
-- Нет, -- Бароль хлопнул ладонью по столу, обозначив первый шаг на пути от созерцательной меланхолии к разрушительному скандалу, -- только не тупиц. Идиотов! Тщеславных придурков, самовлюбленных властолюбцев, но отнюдь не тупиц. Прежде чем уничтожить -- надо сотворить. И поверь, иметь очень вескую причину, для того чтобы погубить свое творение. Ты жалеешь лист папируса бросить в огонь, потому что твоя рука прикасалась к нему. Ты зачеркиваешь неверный расчет и начинаешь сначала, -- я уверен, рано или поздно боги тоже начнут... Я хочу знать, в чем заключалась ошибка их расчета, потому что это моя цивилизация, потому что имею на это право. Поэтому теперь и всегда фантазия выродка будет значить для меня больше...
-- Всему виной были анголейцы, -- сказал Махол, -- которые слишком много знали. Сам говорил, они овладели оружием богов, -- вот тебе и ошибка расчета.
-- Не начинай, -- злился Бароль, -- не повторяй за мной ерунду. Если б анголейцы владели оружием -- от пантеона мокрого места бы не осталось. Посмотри на свои обрубки и подумай, не угодно ли было богам превратить твой народ в стадо? Не верю я в их благие намерения. Это абсурд почище вертикальной воды...
Полог писарни приподнялся, прервав разгоряченных ораторов, и на пороге возникла тощая фигура богомола с насмерть перепуганными глазами.
-- Ты? -- удивился Бароль.
-- Я, -- подтвердил Логан.
-- Спросил? -- не поверил глазам Бароль.
-- Спросил, -- ответил Логан.
-- Ну и...
Богомол бесшумно подплыл к столу и сел на скамейку.
-- Что они тебе сказали? -- напустился на него Хун. -- Они тебе объяснили? Они хоть что-нибудь ответили?
-- Ответили.
Махол потянулся беззубым ртом за кисточкой.
-- Так от чего же, -- взорвался от нетерпения Бароль, -- позволь спросить, стоит эта проклятая вода?
Блуждающий взгляд Логана остановился под сводом потолка и медленно сполз к зияющей в стене пробоине от снаряда.
-- Они не знают.
-- Как ты сказал? -- не расслышал Бароль.
-- Они не знают, что происходит. Говорят, что не знают.

Глава 13

Клис не сопротивлялся, когда Бароль, ничего не объяснив, повел его среди ночи вниз по склону. Однако сообразил, что остался один на один со своим конвоиром, и предпочел держаться от него на полной длине поводка. Он знал, что Бароль в дурном настроении, чувствовал нервные движения руки, шелест мокрого плаща и шел строго по пятам, пока не понял, что путь лежит отнюдь не к песчаной ложбине, что рисования сегодня не будет, что будет нечто новое, неизведанное и не обязательно приятное.
-- Что? -- спросил Клис, остановился и поехал на брюхе по скользкой тропинке, пока Бароль не догадался, что это вопрос, кроме того, адресованный его персоне. Клис и прежде имел привычку употреблять слова невпопад, отчего их смысл приобретал порой неожиданные оттенки.
-- Домой, -- ответил Бароль.
-- Нет, -- возразил ингуреец, но поднялся из грязи и до колодца преисподней не проронил ни звука, повинуясь натянутой струне поводка.

Грохот раскрывающегося жерла заставил его снова повторить сказанное:
-- Нет. Дважды не умирают.
-- Кто тебе сказал такую глупость? -- проворчал Бароль.
-- Это сказал я, принц Клис, сын владыки Коронала.
-- Ваше высочество за хвост спустить... или само полететь изволит? Не могу отказать себе в удовольствии осчастливить папашу Коронала твоим чудесным воскрешением.
-- Нет, -- еще раз повторил Клис. -- Мертвым не место среди живых.
-- Воистину так. -- согласился Бароль. -- Ах, если б ты знал, как ты прав. Но среди богов мертвым тем более не место.
-- Я не могу вернуться. Мое время остановилось.
-- Счастливчик.
-- Скоро у меня вырастут крылья, и я смогу жить над вершиной горы.
Бароль тяжело вздохнул и оглядел сумерки высоких папоротников, промоченных до корней, блестящих от невысыхающей влаги, которые со времени "кончины" Клиса вымахали на добрых полтора локтя вверх.
-- Сколько тебе лет, пещерный гаденыш?
-- Восемьсот.
-- Гляди-ка, круглая дата.
-- Интересно, сколько же лет ты прожил у нас?
-- Сорок дней, -- ответил принц.
-- Поразительная точность. А сколько дней в твоем ингурейском году?
Клис пригнулся к траве и сжал пальцы.
-- Я не понимаю такого счета, скажи словами.
-- Триста шестьдесят шесть по обороту планеты.
-- Верно, -- Бароль, привыкший ко всяким оказиям, почувствовал дискомфорт и страстное желание придушить ингурейца. Просто так, ни за что. Ради удовольствия избавить себя от новой логической загадки.
-- Скажи, сколько дней прошло с момента твоего рождения?
Клис еще раз сжал пальцы.
-- 292 тысячи 800 дней.
-- По обороту планеты? -- уточнил Бароль. -- Какой задницей ты чувствуешь эти обороты? Триста лет назад твоей преисподней в проекте не существовало.
-- Странно, -- ответил Клис, -- почему ты их не чувствуешь? Как можно не чувствовать обороты планеты? Может, ты не бог? Может, ты не летаешь на крыльях?
-- Вы все сговорились против меня? -- рассердился Бароль и дернул поводок. -- Клис упал в траву и замер, прижимаясь щекой к плетеной полоске кожи. -- Внизу, вверху, на горе, под горой -- когда вы успели против меня сговориться? Отвечай, дрянь, не то я голыми руками сотру тебя в прах и пошлю отцу могильный камень! Встань, чтоб я видел тебя! -- Он еще раз дернул поводок и упал на ступени колодца. В руке остался огрызок веревки. А принца и след простыл, лишь шелест кустов у кромки Босианского леса подсказал Баролю, что погоня бессмысленна. Осталось лишь написать на могильном камне беглеца: "Он слишком долго жил и не имел причин умирать".

Оправившись от шока, Бароль запер колодец. Он бегом домчался до выруба и, растолкав спящего повара, приказал ему делать отвар. Тот самый, что испокон веку помогал путешественникам поддерживать силы в долгих переходах, а для ночной погони в дремучих лесах, кишащих змеями и дикарями, -- был просто незаменим. Он не сомневался, что Борщ приготовит отменную отраву из поганок, которые со времен Варидов тщательно отбирал и консервировал для этой долгожданной цели. Повар кинулся исполнять приказ с таким рвением, что у Бароля не осталось сомнения. Вскоре он поднимался к себе, держа в руках теплый горшочек, благоухающий ароматами грибного супа -- недосягаемую вершину кулинарного искусства, поскольку яды были единственным блюдом, которое повар готовил с полной самоотдачей.
Заперев дверь спальни, Бароль растворил каплю отвара в стакане дождевой воды, а остальное, завернув в тряпку, спрятал в сундук из-под старых карт. Он не выпил и половины, когда головокружение повалило его на пол, а ковш разбился вдребезги, забрызгав циновки. Лицо вспыхнуло жаром, по телу пробежала нервная дрожь, конечности отяжелели, и сердце, сбиваясь с ритма, задрожало, словно торопилось отсчитать положенное ему количество ударов до смерти. От судороги Бароль на секунду пришел в себя, перевернулся на спину и, оттолкнувшись от пола, почувствовал под ладонями гладкие доски палубы.

-- Мне нужны крылья! -- закричал он, и эхо разнесло крик в пустоте. Сопла над его головой гудели, извергая бесцветное пламя, небо качнулось, и бесформенное облако паруса всплыло над невидимой линией горизонта. -- Давай же, пока я не передумал! -- Он встал на колени, сбросил мокрый халат и закрыл лицо руками. Тень коснулась его голой спины.
-- Ноги устали бегать по горам, непослушный мальчишка? -- спросила она.
-- Помоги мне?!
-- Мертвецам не место среди богов, даже если это крылатые мертвецы.
-- Мне нигде нет места. Начинай же...
-- Я еще не учила тебя летать.
-- Пока я освою эту науку -- мне некуда будет лететь!
Боль прижала путника к палубе корабля, и он впился зубами в кулак, чтобы не закричать, когда его лопатки вывернулись и уперлись острием в ребра.
-- Терпи, мой мальчик, -- говорила тень, -- мой ангел, мой дикий бог. Моя любовь -- единственное, что хранит тебя. Если б не ты -- разве я не нашла бы себе покоя? -- Ее голос терялся среди рева огня, растворялся в горячем воздухе. Путник чувствовал, что прокусил кулак до крови и вот-вот потеряет сознание, а время набирало ход, словно скаковой дромадер с вершины холма -- совсем немножко и полетит или разобьется о камни.
Очнувшись в луже пота, он оттолкнулся от палубы и побрел к борту, не чувствуя тяжести тела.
-- Обернись, -- сказала тень, -- взгляни через плечо.
-- Не хочу.
-- Не бойся...
Путник напряг мышцы спины и едва устоял на ногах. Будто две громадные бесчувственные руки вдруг обрели силу и дернулись, отозвавшись болью. Будто в каждой из них вдруг оказалось по опахалу, и воздушный поток швырнул его на перила. Корабль проплывал над макушками кедров. Над лесом стояла сырая ночь.
-- Постой! -- крикнула тень, но путник уже падал вниз, оставив в ее руке черное перо, кроны деревьев стремительно неслись навстречу. Он с трудом расправил крылья и терпел, пока ветер проверял их на прочность, стараясь вырвать из плоти ползучей твари все, что не заложено в нее создателем. Но, ощутив полет, не смог шевельнуться, словно на его спине раскрылся небесный парус. Он уже не летел вниз, а парил, опасаясь за каждое неловкое движение, не решаясь повернуть головы, потому что первый раз шел по небу один, не имея иной дороги, кроме направления ветра.

На заре запыхавшийся Клис вскарабкался на холм среди чащи леса, чтобы передохнуть и слегка обсохнуть под широкими листьями каштана. Это дерево он знал по запаху и доверял ему больше, чем корявым соснам, под которыми нет спасения ни от дождя, ни от голода. Корни каштана были съедобны, и Клис, переведя дух, решил подобраться ближе к стволу, однако вместо ствола наткнулся на ногу, точнее, на две ноги. Завернутые в штанины, словно воплощение его ночных кошмаров, они уверенно стояли на пути к вершине, как два ствола единого дерева, подпирающего мокрые небеса рая.
Принц замер в позе беспрекословного повиновения.
-- Лапки не устали по лесам скакать? -- спросил Бароль. -- Далеко ли собрался?
Клис стоически молчал.
-- Сдается мне, несчастный, что ты рвешься на Косогорье. К мертвой воде, стало быть, тянет. А говорил -- два раза умирать нехорошо, неприлично.
Ингуреец скомкал передними лапами обрывок поводка и протянул повелителю.
-- Зачем? -- удивился Бароль. -- Вижу я хорошо. Для такого плута, как ты, мой глаз -- надежнее привязи. Отныне он будет следовать за тобой повсюду, потому что ты узнал рай. А знаешь ли ты, что такое ад?
Ледяная интонация голоса навела дрожь на мохнатое ингурейское тельце. Принц стиснул клыки и пригнул голову.
-- Что ты мне предложишь в обмен на то, чтобы никогда этого не узнать?
-- Ничего, -- ответил Клис. И впрямь, кроме пояса да обрывка веревки, у него не было ровным счетом ничего.

Два дня и три ночи обитатели выруба были уверены, что их предводитель гоняется по лесам за невидимой тенью, потому что ловить беглого Клиса -- занятие не из легких даже на гладкой равнине, даже для быстроногих верблюдов. Два дня и три ночи повар был величественно благосклонен и торжествующе умиротворен, пока бледный, как покойник, Бароль, замотанный в покрывало, не появился на обеденной веранде, как раз когда благородные вельможи прикончили по третьей порции мясного супа.
-- Это ты? -- усомнился Фальк, и стук ложек уступил место барабанной дроби дождя. Повар, оказавшись ближе всех к дверям, подозрительно понюхал сквозняк.
-- Паленым несет, -- прошептал он и встал стеной на пути Бароля, -- крылья палил. Я знал. Это не ты. Это не Бароль, -- обернулся он к фарианам.
-- Спаси меня боги! -- Логан шарахнулся со своей табуретки, но протиснуться в дверь между Баролем и поваром, даже при его ничтожной комплекции, оказалось сложно.
-- Чуешь, -- кричал повар, размахивая руками перед носом богомола, -- паленое перо? Это не он. Скажи, пусть покажет спину! -- но Логан лишь беззвучно открывал рот, и повар, не желая смириться со своим провалом, вконец ополоумел и пошел на Бароля, сжав кулаки. -- Покажи спину! Спину покажи!
Бароль лениво высунул руку из-под покрывала и влепил ему такую затрещину, что Борщ на бреющем полете сшиб посудный шкаф прежде, чем затормозил лбом о граненую колонну, подпирающую потолок.
-- Это он! -- воскликнул Фальк.
-- Вне всяких сомнений, -- подтвердил Бароль, -- я привязал Клиса к жерлу. В вырубе ему больше делать нечего.

Дождавшись темноты, Фальк спрятал за пазуху бутыль с молоком и, набив карманы печеньем, устремился из выруба прочь. Вслед за ним, соблюдая правила ночной маскировки, отправился Бароль, но, теряя сознание, он несколько раз упускал Фалька из вида. Лишь приблизившись ползком к жерлу преисподней с подветренной стороны, прячась за лопухи да папоротники, он понял, что не сможет стоять на ногах. Раны на спине кровоточили, голова раскалывалась, а тело с трудом подчинялось воле.
-- Кто-то ползет, -- услышал он настороженный шепот Клиса и замер.
-- Ящерица, -- ответил Фальк. Бароль с отвращением представил себя скользкой тварью, закованной в панцирь, на которую может наступить всякий паршивый ингуреец, и красный сок брызнет из нее, как дым из пухлой поганки. Он готов был рычать от злости и впиться зубами в стебли.
-- Ты видишь ее? -- спросил Клис.
-- Ночь. В темноте плохо видно.
-- Свет стал черным?
-- Нет, просто солнце ушло на другую сторону планеты, -- объяснил Фальк.
-- Как же так?
-- К утру оно вернется.
-- Так не бывает, -- возразил принц, -- ты видишь небо, но совсем не знаешь его. Там давно один свет и никакого солнца.
-- Ошибаешься, малыш.
Клис булькнул молоком и затолкал в рот горсть печенья.
-- Ты внаеф, как отквыть эту фтуку?
-- Жерло? Конечно. Я сам делал замок.
-- Я могу умереть второй раз только ради тебя. А ты -- как солнце: уйдешь -- и подняться не сможешь.

Бароль вспыхнул яростью. "Во имя богов, -- хотел крикнуть он, но не смог выдавить из себя даже хрипа, -- не смей идти за ним, Фальк, остановись... -- бешеный пульс едва не расколол его череп, а на глаза медленно наползало мутное кровавое облако. -- Все пропало, -- думал он, -- все пропало, все пропало..."
-- Я же говорил, ящерица, -- подтвердил Фальк, -- большой полудохлый ящер. -- Он стоял над Баролем, пока не убедился, что тот теряет сознание, а Клис, дожевав последний кусок, поставил пустую склянку на подножие ворот преисподней.
-- Ладно, идем со мной. Я покажу тебе, куда спряталось солнце.

С детского возраста Саим, как никто другой, наслушался удивительных сказок о дикарях-босианах. О том, что эти лесные люди, злобные и кровожадные, никогда не спят и годами не спускаются с деревьев. О том, что они кочуют по лесам и болотам, ориентируясь по своим, одному Босифу известным, приметам ландшафта, и могут завести в такие дебри, куда не ступала нога цивилизованных альбиан. Что доверять босианам могут только слепые безумцы, потому что эти лживые и вечно голодные людоеды могут обманом заманить наивного путника в обеденный котел. А заманив, сожрать без промедления.
Поведение Аладона к исходу второго месяца пути не часто совпадало с привычной картиной. Во-первых, Аладон спал сутки напролет. Он бы вовсе не просыпался, если б его не будили и не спрашивали, в верном ли направлении бредет верблюдица, когда единственным ориентиром на местности служили кочки, выпирающие из воды. Он просыпался, вдыхал полные легкие воздуха и указывал рукой направление, что беспощадно рушило мифы о босианских чудо-ориентирах. Саим готов был поклясться, что его проводник идет на запах Папалонского залива, так же как обратно он шел бы на запах фарианского выруба, и ориентиром ему служил бы верблюжий навоз, аромат печеных лепешек, наваристого супа, кислых чернил и резаной древесины. Саима посещали тревожные сомнения: что если босианский дикарь хитрит и водит его кругами по Фарианским землям? Что если впереди не горы Папалонии, а дремучий Босианский лес, кишащий дикарями? Что если он, Саим-фарианин, окончит свою благородную миссию как последний верблюжатник, уснувший на сторожевом посту?
Половина времени пути была безвозвратно утрачена. Каждую минуту из дождевой мути ожидалось появление лесистого подъема, предваряющего северную оконечность Косогорского хребта. Но подъема не было и в помине. Верблюдица чаще поднималась на травяные бугры, а Аладон, сидя между теплых горбов, реже просыпался. То, что босианское отродье все время спит, Саим заметил не сразу, поскольку спал босианин с открытыми глазами, в позе воина, не приклонив головы и не теряя осанки. Янца дремала в шейном седле, в позе погонщика, не выпуская из рук вожжи, и Саим не мог предположить, какие сны наяву посещают ее во время пути. Женская душа была для него загадкой, душа погонщика -- тем более. Он слышал, что на долгих переходах ведущие каравана жуют траву из венка, впадают в состояние транса и не чувствуют времени. Что "разбудить" погонщика может только взбесившийся верблюд, и упаси боги на его месте оказаться фарианину, который наслушался сказок и чуть не рехнулся от безделья, когда, в кои-то веки, отправился на настоящее приключение. Верблюдица и та ухитрялась спать, переставляя ноги, вздрагивая над каждой подводной ямой. Не спал один лишь Саим. Он представлял себе Папалонские скалы, мечтал о чем-то недостижимо сухом и солнечном, а когда мечты казались слишком несбыточными, -- терзался сомнениями на предмет добрых намерений Аладона. Если грусть оставляла его беспокойную душу и мокрая тоска разъедала глаза, он затягивал монастырскую песню о черной туче, похожей на пороховую бочку, которая трется брюхом о вершину горы, рассыпая в ущелья молнии, и гонится за главными лирическими героями, которые бредут по воде на мокром верблюде и не имеют ничего общего с героикой монастырских баллад. Он благодарил злой рок за то, что понял великую истину: все на свете, даже самая нелепая смерть и та лучше, чем мокрый верблюжий горб, спящий в седле босианин и водяная пустыня, на которой не остается ни следа, ни борозды. Чем бы ни окончилась эта дорога -- а она, если это можно назвать дорогой, непременно должна будет окончиться, -- все заведомо лучше нее самой. Так что перспективы Саима были самыми прекрасными хотя бы потому, что были.

Наступил день, когда свершилось невероятное. Аладон выпал из седла. Это произошло в начале подъема, когда вода была верблюдице по щиколотку; когда дождь, неделями моросящий без перерыва, притих и небо посветлело над низкими облаками. Упал Аладон не просто так, а лишь оттого, что потрич цапнул верблюдицу за ногу и та устроила пляску, прихрамывая на одно копыто. Потрич был молодой, не больше чем с полтора локтя в длину, неопытный и легкомысленно одуревший от обилия пищи на мелководье; но поклажа боковых сумок перекосилась, а истертая подпруга угрожающе заскрипела. Аладон упал с седла вниз головой и вцепился зубами в рыбий глаз, едва не получив по голове копытом. Хоть, впрочем, вполне возможно, что получил. Все произошло так быстро, что потрич отпустил верблюдицу прежде, чем Саим сообразил, в чем дело, а отпустив верблюдицу, тут же испустил дух из желтой пасти. Аладон с хрустом выкусил глаз, проглотил его не разжевывая и, пересчитав зубы своей жертве, выбросил ее из воды в направлении возвышающегося холма. Рыба описала в воздухе дугу, исполнила сальто в полтора оборота и шлепнулась в намытый песок ложбины среди сочных лопухов, словно на специально подставленную тарелку.
-- Обед, -- объяснил Аладон. Янца бросила вожжи и расстегнула седельное крепление.
Пока мужчины развьючивали верблюдицу к ночлегу, она неподвижно лежала на мокром песке рядом с дохлой рыбой. Со стороны они казались похожими, как близнецы по духу. Чтобы разбить этот трагический дуэт, Саим вырыл между ними яму для костра и набил ее мокрым гнильем кустарника, который, оказавшись между Янцей и потричем, стал тоже чем-то на них похож.
Саим извлек из-за пазухи туго набитый мешочек сухого пороха и два кольца кремневой зажигалки.
-- Возьми щетку, -- попросила Янца, -- поскреби верблюдице под брюхом, там должна быть сухая шерсть. -- И снова уронила голову.

Ком шерсти вспыхнул на дне костра, затрещал мокрый хворост, она повернулась к огню, бледная и безучастная.
-- Я так устала... что есть не хочу и спать не могу.
-- Женщина должна быть выносливой, -- сказал Аладон, -- иначе какой в ней толк? -- он обнюхал рыбу, откусил плавник, вспорол ногтем потричево брюхо от хвоста до бороды, зачерпнул бурый ком внутренностей и, выдрав это с брызгами крови, переложил себе в рот.
Саиму от такого зрелища стало дурно, он чуть не вылил котелок с водой на костер, который и так едва управлялся с мокрым топливом. Чтобы не портить себе аппетит перед едой, он уполз в лопухи, а Аладон, заправив рыбьи кишки в свою безобразную окровавленную пасть, растопырил брюхо потрича, как пустой саквояж, и, убедившись, что в нем не осталось ничего съедобного, насадил тушу на вертел.
-- Пусть огонь жрет твою силу, -- заявил он Саиму, чья физиономия бледным ликом светилась в темноте зарослей, -- я не стану баловать свой живот печеным мясом.
Янца, взглянув на Саима, улыбнулась впервые за время путешествия. Аладон, вытерев о траву чумазую физиономию, улегся, протянув ноги к костру. За холмом рокотал желоб водопада летящих с Косогорья извилистых ручейков. Птицы тяжело поднимались из густой травы -- размять крылья до следующего ливня. Сумерки обступали со всех сторон пляшущее пятно костра.
-- Ты съел нашего тамаципа, -- со злобой произнес Саим, склонившись над умиротворенно разлегшимся босианином, словно прочел смертный приговор.
Аладон открыл глаз, и в его животе раздалось выразительное урчание, на фоне которого померкли и затихли все прочие звуки природы. Словно утроба осужденного намекала палачу, что тот в любой момент рискует отправиться вслед за съеденным тамаципом. Но Саим остался непоколебим.
-- Зачем? -- спросил он. -- Тебе мало Гаха? Верблюдов тебе мало? Один малюсенький тамацип -- ты представить не можешь, как много он значил для всех нас.
Отвечать на провокационные вопросы босианин считал ниже своего достоинства. Но Саим не думал отступать.
-- Ты считаешь, что, сожрав анголейца, поумнеешь? Через желудок решил ума набираться?
Аладон презрительно хмыкнул.
-- В моем желудке больше ума, чем в твоей голове.
-- Ага! -- разошелся Саим. - Значит, дома ты жрал мозги. А в походе на плавники перекинулся?
-- За свои мозги можешь не беспокоиться.
-- Если б ты не съел тамаципа, нам не пришлось бы сейчас пробираться по топям. Еще немного -- и он бы заговорил. Может, это был последний шанс для всех нас... оставшихся в живых альбиан.
-- Ну да...
-- И для тебя в том числе.
Босианин неожиданно скорчился, перевалился на бок и залился таким раскатистым хохотом, что птицы брызнули врассыпную из ближних кустов. Саим от злости сжал кулаки, но Аладон был не в состоянии оценить его благородный гнев.
-- Оставь Аладона в покое, -- попросила Янца, -- давайте хоть раз нормально поедим и выспимся.
-- Спать будем по очереди, -- проворчал Саим, -- я не хочу проснуться на вертеле.
Вытирая слезы от хохота, Аладон подсел ближе к костру.
-- Скоро вы все на одном вертеле окажетесь.
-- Как ты сказал?
-- Все альбиане одинаково дураки, только цивилизованные об этом еще не знают.
-- Не волнуйся, тот вертел будет длинным. На всех места хватит, и цивилизованный горец всегда уступит место лесному дикарю. Тогда ты поймешь, чем ученый дурак отличается от дурака-людоеда. Или ты хочешь сказать, что твое племя переживет потоп?
Аладон снова растянулся на песке и мечтательно уставился в небо.
-- Отвечай, когда тебя спрашивают, думаешь, твои дети унаследуют цивилизацию, которая осталась от наших предков?
-- Как можно... -- вздохнул Аладон, -- чтоб после вас осталось хоть что-нибудь...

Едва ночной мрак начал растворяться в рассветных сумерках, Саим подскочил с подстилки, словно за ним захлопнулись врата преисподней. Он увидел престранную картину. Тлеющие угли вместе с пеплом оказались разбросанными по поляне, в пустой яме костра безмолвно стоял Аладон, скрестив на груди руки и устремив неподвижный взгляд к невидимым Папалонским скалам. Заметив удивление Саима, он нехотя вышел из ямы.
-- Постой ногами на сухом песке, -- предложил он, -- может, в другой раз не придется...

На старых картах, оставшихся от Андроля Великого, Анголея трезубцем вдавалась в Северный океан тремя полуостровами, путь к которым преграждал Папалонский хребет. На новых осталась одна стена, растянутая с запад на восток, несколько сотен километров сплошного горного массива, который должен был преградить путешественникам путь к каменному материку. Все остальное пространство сожрал океан. И пока Папалонская стена не возникла над гладкой линией горизонта, Саим терялся в ориентирах. Он рылся в чертежах, сделанных на скорую руку перед отъездом, помечал все, что могло торчать из воды, и делал путеводитель по горным выступам. Он рассчитал, где, когда, в каком порядке, под каким углом должны возникать вершины затопленных холмов, и проложил меж ними пунктирные дороги, которые в прежние времена вели караваны в Папалонию из всех обитаемых земель. Путешественники утверждали, что сами боги чертили молниями направления пути, собирая вокруг университетов мыслящее мироздание. Те, кто наблюдал эти черные пунктиры, словно выжженные в земле, соглашались, что в этом и впрямь имеется божественный умысел. Черные дороги стали появляться в эру расцвета папалонских наук и держались на грунте до той поры, пока она не покрылась водяной гладью. Будто сами боги испугались содеянного и решили смыть грехи с поверхности планеты. Но чем больше дождь заливал размокший папирус походной карты, тем настойчивее Саим прочерчивал на ней свой собственный пунктир.
Верблюдица, обогнув последний выступ западного Косогорья, спустилась в воду по брюхо. Следующий сухой подъем предстоял через трое суток пути. Это были Мертвые горы -- последняя серьезная преграда перед Папалонией, последний барьер...
Мертвые горы, по традиции анголейцев, назывались иначе, но репутацию имели ту же самую. Анголейцы посылали туда собирателей яда и верили, что внутри горы находится смертоносный магнит, притягивающий к себе ядовитых птиц и насекомых. Растения Мертвых гор были в основном ядовиты, а высокое озеро, которое давало начало двум рекам, имело на дне ядовитый осадок, поэтому воду из рек не пили даже гадюки. В долине между заливом и Мертвыми горами не жил никто, разве что духи неудачливых собирателей яда. Казалось, боги оградили Анголею от старых Ингурейских земель, и при первом же нашествии именно эти горы спасли анголейцев. Точнее, дали им спасительную отсрочку для того, чтоб закопать глубже библиотеки, уничтожить все, что варвары смогут превратить в оружие, да и просто убраться подальше. Ибо на языке анголейской военной тактики, превентивное бегство -- лучший способ самозащиты. Ингурейцы придерживались тактики иной. Они были уверены, что неожиданно обрушиться на противника со стороны ядовитой горы лучше и быстрее, чем изнурять себя равнинными маневрами. Они просчитались. Самая высокая вершина была раз в пять ниже Ингурейских вулканов. Но, вскарабкавшись однажды на Мертвые горы, доблестные воины не спустились до сей поры.
Теперь Саим, вспоминая предостережение Бароля, чаще поднимался в седле, чтобы заблаговременно заметить подъем слева по курсу. Но по истечении трех суток вершина горы стала проявляться почему-то справа в пенках тумана. Дождь моросил все реже, а Саим все чаще прыгал в седле. Все чаще его светлые мечты о Папалонии уступали место мрачным предчувствиям. Все большее недоверие в нем вызывал неподвижный затылок Аладона.
-- Либо мы свернули на запад, -- злился он, -- либо еще не пересекли косогорскую параллель. -- Но солнце не появлялось в редких разрывах облаков, тень не ложилась на водное полотно. Все было размыто, затоплено, и только легкий ветерок бродил туда-сюда по зыби сплошного океана. - Не иначе как ты собрался меня надуть, босианин?
Разбуженный Аладон первым делом понюхал воздух.
-- Как можно...
-- Как можно столько времени брести по воде! Мы давно уже должны были придти к Южному склону. Где он, я тебя спрашиваю?
-- Южный склон неприступен, -- ответил Аладон, -- мы потеряем месяц на переходе. Надо взять левее, войти в Папалонию с запада.
-- Лучше потерять месяц, чем до конца потопа валяться среди ингурейских костей, -- Злился Саим. -- Разве ты не чуешь запаха дохлых ингурейцев?
-- Отовсюду, -- согласился Аладон, погружаясь в спячку. -- Вся планета провоняла дохлыми ингурейцами.
-- Мертвая гора должна быть слева, -- настаивал Саим. -- Где она, отвечай?!
-- Повернешь назад -- будет слева, -- ответил босианин.

Саим уже готов был повернуть, когда гора в сгустках тумана внезапно исчезла с призрачного горизонта, прямо по курсу появилась новая одинокая сопка, ничуть не похожая на папалонский хребет, однако высоту имела такую, что древний картограф не мог ее не отметить. Саим, пересмотрев схемы, совершенно лишился покоя и перестал понимать происходящее. Ремни крепления разболтались, верблюжьи горбы промокли и оплешивели, седло давно натерло Саиму мозоль на пятой точке опоры. Силы оставляли его тело так же стремительно, как вера покидала его душу. Папалония больше не мерещилась ему в розовом тумане. Перед ним сплошной полосой стояли непроходимые босианские леса. Он еще не видел, но уже чувствовал запах обглоданных костей фарианских вельмож. Он еще ни в чем не был уверен, но уже точно знал, что совершил ошибку, возможно, самую роковую и, несомненно, последнюю в своей жизни. Он не удивился, заметив справа новые вершины, которые перемещались параллельно со скоростью экспедиции и за половину суток пути ни на градус не отклонились назад. Зато потом внезапно исчезли, и новая гора появилась в таком неожиданном месте, что Саим отказался признать в увиденном гору.
-- Мы возвращаемся в выруб! -- скомандовал он, верблюдица не остановилась, Янца не проснулась, а Аладон не обернулся в его сторону. - Или я возвращаюсь один, а вы можете убираться ко всем босианским чертям.
Его спутники пребывали в том же сомнамбулическом состоянии, и Саим сделал попытку спуститься с седла. Вода в низине была по брюхо верблюдице. Позади рябила дождем мокрая пустыня, впереди лежало облако желтого тумана. У него не было сил даже справиться с застежкой седельного ремня, чтобы высвободить ноги. "Какой же я дурак", -- подумал Саим и тихонько заплакал. Ему показалась, что все это происходит не с ним, что все это фантазия, воспаленная от бессонницы. Наплакавшись, впервые за время экспедиции, он презрел осторожность и уснул в седле, чтобы его разбухшее воображение не наползало на реальный мир; чтобы перенести себя в естественную среду для чудес и видений, где можно не искать объяснения тому, чему объяснения нет.
Но сон не принес покоя. Едва Саим успел забыться, прижавшись телом к мокрому горбу, как трое черных крылатых тварей взяли его за портки, подняли к облакам и стали бессовестно глумиться. Одна крылатая тварь ощипала свое брюхо и насовала пух Саиму в ноздри, в уши, в горло; другая крылатая тварь вытряхнула Саима из ботинок и стала щекотать, повизгивая от восторга; третья порхала над ним и плевалась, пока не попала одним плевком в оба глаза. Твари разлетелись и стали перекидывать друг дружке Саима, как пустую тыкву. Твари были ловки. Они подхватывали Саима за руки, за ноги и бесились от счастья, видя, как беспомощный фарианин на лету старается выковырять пух из ноздрей. Наигравшись вдоволь, они окружили его черным кольцом сплетенных крыльев и стали душить холодными пальцами, похрюкивая от натуги и отпихивая друг дружку.
-- Бароль!!! -- закричал Саим и так замахал руками, что чуть не выпал из седла, но не услышал своего крика. -- Бароль!!! -- близкое эхо пробежалось мурашками по коже. В носу щипало, в горле першило, глаза застилал влажный туман. Верблюжий горб терял свои очертания, расплываясь серым пятном, словно это был не горб, а новое привидение горы, до которой нельзя добраться, которую нельзя потрогать руками. -- Где мы? - - крикнул Саим и потер глаза. Но приступ удушья напугал его больше, чем глупый сон, и он закутался в плащ, вдыхая застрявший между складками воздух. Такого густого тумана Саим прежде не видел, хотя и слышал о паровых столбах над Косогорьем, которые поднимаются со дна преисподней к небесам, и птицы, зацепившие это облако, исчезают в полете.
-- Где мы? -- спросил он и попробовал дотянуться до спины Аладона. Верблюдица шла на подъем, седло елозило, раскачивалось, и Саим навалился на горб, чтобы не соскользнуть вниз. -- Это Мертвая гора? Эй?! -- Его рука наткнулась на влажную перепонку крыла. Крыло дернулось, и Саим остолбенел. -- Кто здесь? Аладон! Что происходит?!
Новый приступ удушья заставил его глотнуть тумана, и ощущение невесомости вернулось, как продолжение сна. Только теперь Саима никто не подбрасывал и не ловил, тело покоилось в равновесии. Вокруг не было ни души, лишь маленькая летучая мышь билась в коконе капюшона. Саим извлек ее за кожаный хвостик и сжал в ладони. У мышки были человеческие ручки, маленькие ножки и личико слепого младенца, лишь цепкие крылья, освободившись из плена, крепко облепили Саимов кулак.
-- Я твоя душа, -- пищала мышка, -- не убивай меня.

-- Э...э, -- протянул Аладон, -- совсем раскис фарианин.
Саим увидел над собой светлое небо, которое тут же заслонила чумазая рожа босианина, и длинные черные волосы едва не коснулись лица фарианского вельможи.
-- Помнишь, что было?
-- Оставь его! -- крикнула Янца, и Аладон ехидно усмехнулся, словно стал свидетелем несусветного позора и намеревался сохранить это в памяти до конца света. Он отошел к мешкам, сваленным на каменистом склоне, и с увлечением погрузился в их содержимое.
-- Что ты делаешь? -- удивился Саим. -- Янца, скажи ему, чтоб не смел рыться в моих тюках. Пусть прекратит!
Но Аладон не прекратил, а еще глубже запустил руку в багаж. Саим вскочил на четвереньки. На узкой тропе среди камней стояла верблюдица. Подле нее сидела Янца, подперев кулаком подбородок, и философски созерцала то ли Аладона, обыскивающего мешки, то ли массивный продолговатый предмет, возле которого были свалены еще не распакованные сумки. Издали предмет был похож на замшелый ствол поваленной сосны, но Саима ничуть не насторожило его происхождение на голых камнях. Он поднялся, бодро доковылял до босианина и встал за его спиной.
-- Слышишь, ты, я еще жив. Перестань сейчас же, иначе я тебя...
-- Стукнешь? -- предположил Аладон. -- Давай попробуй.
Саим обозрел мускулистую спину босианина, развороченные тюки и острые камни, на которых не росло ни единой достойной дубины.
-- Куда ты нас привел, дикарь?
-- Может быть, я дикарь, -- согласился Аладон, -- только не забывай, что это я вытащил вас из тумана. -- Он достал со дна мешка снаряд, завернутый в тряпку, и подошел к стволу. Саим последовал за ним.
Ствол оказался холодным, полым внутри, длиною не меньше чем в пять "аладонов".
-- Металл! -- воскликнул он. -- Хочешь сказать, из этой трубы обстреляли выруб?
Аладон запустил руку внутрь ствола и выгреб охапку грязи.
-- Из нее не стреляли, поди, лет сто.
Саим вырвал из его рук пулю и затолкал в ствол.
-- Гляди, вошла.
Аладон презрительно сморщился.
-- Вошла. А как ты ее обратно вытаскивать будешь?
Проворнее ящерицы Саим добежал до противоположного конца трубы и сунул палец в отверстие воронки, заросшее склизким лишайником.
-- Здесь остался фитиль! Надо же! Фальк был прав. Насыпаешь порох, поджигаешь конец и отходишь подальше...
-- Подальше... -- передразнил Аладон. -- От вас разве отойдешь...
-- Ты вообще можешь убираться отсюда. Дернуло же меня плестись за тобой! Шел бы один - давно бы уже был в Папалонии. Ты что, и впрямь решил, что тебе удастся меня сожрать? Убирайся в свой лес! -- Он подхватил мешки и помчался вниз к тропе. Верблюдица замотала мордой и попятилась. Янца тихонько вздохнула, прикрывая лицо рукавом плаща. Ее коротко постриженные волосы стояли торчком, а под глазом красовался сочный фингал.
-- Только не говори, что я тебя избил, -- психанул Саим, -- я ничего такого делать не собирался. Это босианин завел нас в туман, и хватит. Я иду в Анголею, а вы можете возвращаться домой.
-- Вон там, -- указала Янца на соседнюю гору камней.
-- Не надо считать меня дураком! Я прекрасно знаю дорогу и ориентируюсь получше вас, дикарей!
- - Еще одна труба, -- объяснила Янца.
И верно. На соседнем выступе красовался точь-в-точь такой же металлический ствол, изъеденный лишайником.
-- Труба, -- согласился Саим.
-- И там, -- указала Янца, -- будто кто-то шел и разбрасывал.

Янца вела навьюченную верблюдицу по узкой ложбине, Саим лез напрямик по камням, осматривая каждый ствол, а Аладон шел по его следу. Куски металла, разброcанные как попало, не производили впечатления боевых орудий. Если б Саим собирался обстрелять выруб, он вытащил бы этот хлам на высокую гору и укрепил бы. Но даже вдвоем с босианином они не смогли приподнять ни одной трубы, не говоря уже о том, что двух тюков сухого пороха не хватило бы для того, чтобы забросить снаряд отсюда на Фарианские горы.
-- Глупостью занимаешься, -- ворчал Аладон. Но Саим шел по следу, как муравьед по муравьиной тропе в надежде полакомиться у большого муравейника. -- Надо выходить на равнину. Случится прилив, так и будем сидеть на скалах.
Саим пробирался вперед, и Янца едва успевала за ними петлять по каменному лабиринту, пока в расщелине светлым пятном не показалось ровное полотно воды.
-- Что это? -- Саим полез на самую высокую вершину скалы. -- Откуда здесь океан? Куда ты привел нас? -- но Аладон молчал, а светлое полотно поднималось над каменистой пустыней, намекая упрямому фарианину, что прямо дороги нет, что экспедиция пришла в тупик и теперь одним богам наверняка известно, в какой стороне света следует искать Анголею.
Добравшись до вершины, Саим вытянулся и застыл, опасаясь потерять равновесие. Из-за скал у кромки воды, завалившись набок, торчала черная стрела, пронзая острием низкое небо. Ее верхний конец был едва различим в туманной дымке пейзажа, а ствол казался исполинской башней, словно выстроенной для того, чтобы поднимать на небеса незадачливых искателей приключений.

-- Ну, что? -- кричала снизу Янца. Саим боялся отвести глаза от видения, будто стрела, уходящая в небо, стала третьей точкой опоры, позволяющей ему удержаться на вершине скалы. -- Так и будешь стоять?
-- Вон там, -- указал Саим.
- - Что там?
-- Это самое...
Янца собралась, было подняться, но Аладон преградил ей дорогу.
-- Оставь его. Пусть ищет свою Анголею.

Экспедиция двигалась к побережью в торжественном оцепенении, похожем на последние метры восхождения на вершину. Саим шел впереди, не позволяя обогнать себя никому.
-- Это, должно быть, огромная прика, -- рассуждал Саим, -- шпиль которой вывернул ураган. Или дозорная вышка. Может быть, анголейцы высматривали с нее караванные пути?
-- Может быть, это ствол орудия, -- предполагала Янца, -- большая пушка для снарядов, которые величиной с верблюда...
-- Из которой анголейцы подстреливали ангелов, -- ехидничал Аладон.
-- Если пушка, она как раз нацелена через залив в сторону бывшей Ингуреи, -- соглашался Саим, и его сердце замирало. -- Я же говорил, то, что мы знаем об анголейцах, -- это почти ничего. Может быть, мы будем первыми...
-- И последними... -- добавил Аладон, но его никто не слушал.
-- А если это гигантский телескоп, -- продолжал Саим, -- подзорная труба, проходящая сквозь облака? Из нее видны звезды в любую погоду. Представляешь?
-- Или рупор, через который богомольный магистрат общался с богами...
-- Теперь понятно, отчего богомолы охрипли, а боги оглохли, -- вставил Аладон, но его опять никто не послушал. И только выйдя на прибрежный песок с ошметками тины и обломками ракушек, босианин решился высказать свое собственное суждение о черной стреле, подпирающей небо.
-- Я, конечно, понятия не имею, что это за дрянь торчит из песка, но знаю точно -- гнилое ваше дело, фариане. Мой вам совет: завяжите верблюдице глаза, прежде чем она увидит это.
У кромки воды, завалившись на левый борт, лежал чудовищных размеров корабль, вонзив в небеса единственную уцелевшую мачту.

Размеры корабля не потрясали, не завораживали, даже не удивляли, потому что казались нереальными. Только верблюды, сохранившие первобытную боязнь больших предметов -- инстинктивное почитание божества -- могли по достоинству оценить увиденное. Формой он был похож на плавучий сундук, собранный из пяти плоскостей, сходящихся конусом у киля, -- таких неуклюжих монстров не строили даже древние самутийцы для ярмарочных потех. На бортах располагались по десять рядов пустых бойниц, издали похожих на осиные норы. Вблизи их высота оказалась достаточной для того, чтобы протащить навьюченного четырехметрового дромадера. Киль судна врезался в песок, оценить его глубину было невозможно. Левый борт тонул в песке на два этажа. Мачта казалась толщиной не меньше чем в пять обхватов, а вокруг нее зияли обугленные воронки воздушной помпы, надувающей тепловой дирижабль, который древние анголейцы называли небесным парусом. Единственная лопасть кривого винта торчала из песка неподалеку, образуя навес, под которым без труда укрылся бы от ливня караван, а обломки палубных перекрытий напоминали рычаги, к которым древние исполинские мореходы крепили рулевые канаты.

Из верхних бойниц кое-где торчали уцелевшие пушки, рискуя обрушиться на головы путешественников, но пласты многолетнего мха, облепившие сырую древесину, говорили о том, что если в ближайшую сотню лет стволы не обвалились, то опасаться нечего. Саим с благоговением приложил ладонь к подгнившей древесине.
-- Сосна. Интересно, растут ли теперь деревья такой толщины?
-- У анголейцев был сильный бог, -- напомнил ему Аладон.
-- Что ты хочешь сказать?..
Аладон, в отличие от цивилизованных фариан, говорил именно то, что хотел, не подразумевая лишнего. Он прошелся вдоль ряда пустых бойниц и попытался запрыгнуть на скользкий подоконник.
-- Неси веревку с крюком, -- скомандовал он, -- до сумерек больше часа.
Саим развернулся было идти к верблюдице, привязанной за уступом скалы, но вовремя опомнился.
-- С какой стати ты раскомандовался?
-- Я принесу, -- сказала Янца, но глубокое негодование Саима попало на благодатную почву.
- - Ты намекаешь на то, что мы полезем внутрь?
-- Как можно... Сам полезешь. Мы здесь подождем.
-- Я похож на идиота? В этих кораблях призраков больше, чем древесины. Знаешь, что анголейцы, оставляя корабль, сжигали его дотла и не ступали ногой на то место. Оно считалось жертвенником Босиафа.
Довольная улыбка просияла на чумазой физиономии Аладона. Он подпер плечом накренившийся борт и хитро прищурился.
-- Фрегат-то анголейский, -- напомнил он растерявшемуся фарианину. - Разве ты пришел сюда не за тем, чтобы раскапывать анголейские могилы?
Саим в ответ изобразил идиотский поклон, которым базарные шуты приветствовали титулованных вельмож.
-- Благодарствуйте, перебьемся.
Но хитрая морда Аладона продолжала сиять, несмотря на то, что напор его мощного плеча ни на градус не выправил крена. Да и сам он, огромный безобразный дикарь, смотрелся блеклой козявкой на фоне исполинского вместилища призраков.
-- Что бы ни ожидало тебя внутри, фарианин... оно лучше, чем взбучка Бароля. А я непременно ему расскажу, как ты побоялся зайти на дохлый корабль.

Желание придушить дикаря чуть было не толкнуло Саима на большую глупость. С каким бы наслаждением он выцарапал его наглые черные глазки, втоптал бы их в песок и наплевал бы на это место. Кровь хлынула в голову несчастного фарианина, но разум цивилизованной твари возобладал над звериным инстинктом, и он стал расхаживать взад-вперед мимо обидчика, соблюдая дистанцию вытянутого кулака.
-- С чего это я должен бояться Бароля? Можно подумать... Или мы не сдохнем все вместе в этой мокрой могиле? Почему я должен первым прокладывать дорогу на тот свет?
Янца положила моток веревки у широкого подоконника бойницы.
-- Я захватила факел, может быть...
-- Может, и ты считаешь меня трусом, -- перебил ее Саим, -- только потому, что я не самоубийца? Или ты собралась сама залезть в этот гнилой сундук?
-- Там могут быть карты и книги.
-- Какие карты? -- злился Саим. -- Эти карты выведут тебя в земли, где не бывает дождей? Или, начитавшись книг, ты узнаешь, как выжить при наводнении? Ты даже читать не умеешь.
-- Зачем мы сюда шли?
-- Я шел в Папалонию и не собираюсь копаться в гнилье, свалившемся неизвестно откуда.
-- Эти снаряды чуть не оставили меня без головы, -- рассердилась Янца, -- хочешь, чтоб я спокойно шла мимо?
-- Этот летучий сундук лежит здесь больше века, он не мог обстреливать выруб. Твое дело -- гнать караван, положи факел и не суйся в мои дела. А ты, -- он ткнул пальцем в широкую грудь босианина, -- кажется, подрядился привести караван к Папалонской горе. Не смей стоять у меня на дороге...
Босианин не двинулся с места.
-- В твоем распоряжении час, - сообщил он разгневанному вельможе. -- Дорога в Папалонию начнется отсюда.
-- Ты заманил меня сюда, чтобы похоронить в гнилом фрегате? - вскипел Саим, но Аладон лишь красноречиво указал пальцем вверх, в направлении невидимого солнца, как на стрелку бегущего секундомера. -- Ты, -- бесился Саим, -- собираешься вернуться в лес с чистой совестью, верблюдом и женщиной в придачу...
-- Мои предки говорили: попусту трясти языком -- удачу отпугивать.
-- А твои предки не знают, почему у правоверных альбиан до сих пор не выросли жабры?
-- Когда это альбиане стали правоверными? -- удивился Аладон. -- Сборище попрошаек может верить только в свое ненасытное брюхо.
-- Конечно, твои предки попрошайничать бы не стали... обожравшись крадеными тамаципами.
-- Итак, -- напомнил Аладон, -- до сумерек меньше часа.
-- А если там действительно духи? - испугалась Янца. - Может, не надо?
-- Надо, -- стоял на своем Аладон.
-- Вдруг они его съедят? -- Янца запрыгнула на широкий подоконник. -- Кто там? -- крикнула она в зияющую пропасть мертвого фрегата.
-- Ам...ам...ам... -- энергично ответило эхо.

Маршрут экспедиции лежал лучом от дымового столба над вершинами скал, строго вперед, не сообразуясь ни с одной из сторон горизонта. Саим был спокоен и уравновешен, но не потому, что его способности удивляться к тому моменту оказались исчерпанными, а лишь оттого, что уверовал, наконец, в ту спасительную истину, что Альба -- планета круглая, даже если суждено обогнуть ее -- он все равно вернется в исходную точку и в другой раз уже не станет петлять, как заблудший сквозняк, а выйдет прямо на запах пепелища. Спокойствие Саима было столь глубоко и непоколебимо, что он, как последний босианин, дремал в седле, изредка нюхая воздух. Но сутки спустя в носу все еще стоял запах тумана и пробиться сквозь него могла лишь очень сильная вонь. Откуда взялся тот туман? Как он, Саим-фарианин мог влипнуть в такую неблаговидную историю, чтобы быть обязанным жизнью босианскому дикарю? Неужели ливень размыл Мертвые горы и ядовитые испарения теперь растекутся повсюду? Но в землях, по которым шла экспедиция, за все это время не пролилось ни капли дождя. Отмель была по колено верблюду, лысые кочки, облепленные гнилыми протухшими водорослями, высовывались из воды; то здесь, то там торчали обломки корабельных снастей. Как-то раз Саим заприметил вдалеке обглоданный корпус двухмачтового судна, сквозь "ребра" которого уже виднелось небо. Но он не стал будить Аладона, на всякий случай, -- мертвые корабли вызывали тягостное чувство; скелеты мертвых кораблей -- совсем никакого чувства не вызывали. Один из таких скелетов экспедиция чуть было не прошла насквозь. И прошла бы, если б потревоженный дух до полусмерти не напугал верблюдицу и та не угодила в подводную яму, чуть не свалив с себя поклажу. Аладон все равно не проснулся, и Саиму пришлось ровнять верблюжий хвост в направлении дымового столба, который вымазывал брюхо низкому облаку. Но облака над побережьем стояли неподвижно, с юга наползал туман, затыкая ветровые коридоры, и воздух был пропитал свежестью северных ледников, гнилой травой да сладковатым запахом древесной мертвечины.
Глупая верблюдица наскочила на острый камень, и Янца, выругавшись, как положено матерому погонщику, стала выбирать ровное дно.
-- Чего топчемся? -- удивился спросонья Аладон. Саим притворился спящим. Дождавшись, когда босианин угомонится, он вытянул из сумки компас и погрузился в сладкие грезы.

Неисправный прибор был единственным предметом, скрашивающим Саиму скитания и позволяющим с удовольствием коротать время. Остальные предметы, вытащенные из корабля, в сравнении с этим шариком казались пустяковыми безделушками. Среди них была пара нержавеющих кинжалов в кожаных ножнах, пустой футляр для линз, во много раз больше тех, что в самой большой подзорной трубе Бароля. На дне плетеного сундука Саиму посчастливилось найти металлическую катушку с изящной тесьмой . Эта катушка ловко умещалась в металлической капсуле снаряда, из которого древние мореходы вычистили начинку. Несколько разобранных и развинченных капсул, замшелых и изъеденных коррозией, он обнаружил там же, в то время как единственный целый так и остался навечно торчать из ствола на каменных разломах. В задней части корабля в полукруглом зале со сплошными окнами, среди груды разбитых коробок и опрокинутых стеллажей, он насобирал две горсти заточенных перьев и приготовленных к очинке перьевых наконечников из левого крыла пестрого селезня, которыми Бароль особенно дорожил и никому не доверял. Но птицы крупных размеров в окрестностях выруба давно перевелись. Даже мелкие ястребки, ощипанные Баролем, пешком убежали в босианские дебри. Их перья быстро портились и были жестковаты для письма по древесине, поэтому Саим не пожалел времени и сил на то, чтобы собрать все раскиданное по полу добро.
Ни приличной оптики, ни обрывка карты ему найти не удалось, будто до Саима на корабле не раз побывали банды мародеров, вычистили все до крошки, как вдруг, в самом темном, заплесневевшем углу проходного коридора, куда он угодил, поскользнувшись, его рука наткнулась на запаянный шарик, и душа замерла от волнующего ожидания, будто кто-то шепнул ему на ухо: "Наконец-то и ты... нашел что-то стоящее". С той поры Саим со своим трофеем не расставался даже во сне. Зато Аладон подхватил от него бессонницу и вот уже которую милю выбивался из сил, стараясь задремать.
-- Выброси эту дрянь, -- советовал он, -- видишь, черная стена поднимается из тумана. Это и есть твоя Папалония.

-- Не спать... не спать... не спать, -- тормошил себя Саим, -- еще немножко и все станет ясно. -- Сутки подходили к концу. Саим не спускал глаз с затылка босианина, который нервно ворочался в седле. -- Сидеть! -- приказал Саим. -- Не вздумай удрать. Знаю я эти фокусы. Думаешь, я наглотался тумана, так и соображать перестал? Не спать... не спать...
-- Гляди! -- крикнула Янца.
У обочины дороги красовалась высокая фигура точно такого же дикаря. Второй Аладон появился неожиданно, словно, увидев караван, спрятался за камень, но в последний момент передумал.
Саим схватил за плечи своего попутчика, повернул к себе и простился с очередной иллюзией о странном племени босиан -- будто бы дикари напрочь лишены способности удивляться, будто эта способность -- привилегия исключительно цивилизованной твари. Физиономия Аладона была не то что удивленной, а почти ошарашенной. Физиономия Аладона, стоявшего у обочины, зеркально повторяла ту же гримасу, -- оба они вполне сошли бы за отражение друг друга, если б один не сидел в седле, а другой не стоял на ногах.
На всякий случай Саим достал из сумки нож. Верблюдица нервничала.
-- Второго я не возьму, -- ворчала Янца.
Пеший Аладон сделал знак рукой, смысл которого оказался понятен лишь его двойнику. Аладон "в седле" немедленно к нему спустился.
-- Как думаешь, о чем они разговаривают? -- Саим перелез поближе к Янце в среднее седло. -- Как близнецы...
-- Он выберется из урагана, -- удрученно ответила она, -- теперь-то уж точно выберется.
Аладоны впрямь смотрелись как братья, наряженные в одинаковую одежду.
-- Послушай, мы ведь можем таким манером раздобыть целое стадо верблюдиц?
-- А чем их кормить? -- спросила Янца. -- У нас для одной -- ни крошки.
-- Если на дне мешка найдется хотя бы одна травинка...
-- Сидел бы ты, не дергался.
-- Понять бы, как они это делают. О чем они спорят? О чем вообще босианин может спорить сам с собой?
-- Вычисляют вращение урагана, -- предположила Янца. -- Если выберется хоть один -- близнецы исчезнут.
-- А мы? -- испугался Саим, но сразу взял себя в руки. -- Нет, ему не удастся меня облапошить. Этого не может быть! Разве я сумасшедший? -- В знак презрения к происходящему он накинул капюшон и отвернулся к черной стене скалы.
-- Давай решать, -- сказала Янца, -- кого из них везем, кого оставим. Или жребий бросим... Уж больно они одинаковы.
Один из близнецов побрел назад, другой взялся за седельное крепление.
-- Нет, погоди, -- воспротивился Саим, -- сначала ты кое что объяснишь.
-- Я объяснил, -- сердито проворчал босианин, -- мы вошли в ураган. Если повернешь назад -- на мою помощь больше не рассчитывай.

Который из них сел в седло, который пошел пешком, сказать было невозможно, только Янца была права, отказавшись взять четвертого пассажира. По прошествии времени на спине перегруженного дромадера не нашлось бы места для всех близнецов. Если в фарианском вырубе с недавних пор было принято измерять высоту в "баролях", а злость в "поварах", то исчисление суток отныне велось исключительно в "аладонах". Саим же, вместо того чтобы бубнить пустые молитвы, вспоминал монастырскую сказку про молнию-фрегат, летающий в облаках без экипажа и навигатора, способный появляться и исчезать одновременно в разных местах. Сказку повторяли все поколения фариан, каждое на свой манер, но никогда не досказывали до конца. Теперь он точно знал почему -- детские сказки допускали только счастливый конец.
-- Интересно, -- допрашивал Саим Аладона, -- что бы сказали твои предки, увидев своими глазами то, чего не может быть? Как бы они оправдали...
-- Очевидное не нуждается в оправдании, -- отвечал Аладон.
-- Ну, объясни...
-- Зачем? Разве не достаточно видеть?
-- Ведь этому нет объяснения.
-- Тем более.
-- Но все-таки, удивившись, мы обязаны попытаться понять...
-- Обязаны? Мало ли чем можно удивить дурака.
Саим отвернулся, но обижаться не стал. У него не было ни сил, ни терпения выдержать обиду. Если глупый босианин увидел ураган в ясном небе, на гладкой воде -- он не поймет, что настоящий ураган, точнее, его действительный эпицентр, находится теперь в голове Саима. На одном витке смерча можно увидеть и понять одно и то же превеликим множеством способов: от "ну вас всех..." до "Боги мои! Ведь мы первые альбиане, имеющие шанс осмыслить это уникальное состояние природы!"
-- Ну, пожалуйста, -- настаивал Саим, -- скажи, что ты чувствовал, когда впервые увидел его...
-- Зависть.
-- Зависть! Зависть! -- фарианин задергался от нетерпения. -- Зависть к кому?
-- К тебе. Ты не повернул назад и может быть никогда не узнаешь, сколько "потерянных Саимов" маячат по скалам Папалонии.

Шли минуты... за ними -- часы... за часами -- "аладоны". Саиму казалось, что верблюдица бежит по внутреннему кругу каменного колеса. Чем быстрее она бежит -- тем раньше сутки сменяют друг друга. Но небо оставалось таким же безжизненно невесомым, -- ни капли дождя не упало на камень, ни ветерка не прошлось по зеркалу океанской воды. Саиму казалось, что это не вода, а изнанка неба, где-то под ним скачет по скалам такая же верблюдица и не подозревает о том, что она -- всего лишь отражение. Природа Папалонии проявляла полнейшее безучастие ко всем на свете ураганам. Саим, закрывая глаза, видел дорогу на скалах; открывал глаза -- видел ту же дорогу и радовался, если монотонный пейзаж вдруг нарушала одна-другая пухлая поганка или молния, закатившаяся в щель скалы. Он обожал рассматривать молнии. Особенно если ярко-оранжевый шар, способный держаться в воздухе, переливался, как праздничная стекляшка фонарика, вывешенная над дверью прики в день удачных молитв. Оранжевый цвет напоминал Саиму детство.
-- Когда на Альбе жили боги, -- рассказывал он, -- эти шары летали всюду. Над Каменным материком был целый рой. Предки называли их "глазами богов". Привяжется такая штука к каравану -- и прика не нужна. Как думаешь, босианин, за нами следят?
-- Кому ты нужен... -- меланхолично ответил Аладон. Каждые сутки он становился все менее разговорчив; каждый новый вопрос вызывал в нем все больше раздражения. Чутье дикаря подсказывало недоброе. Саиму же давно было безразлично, какой ужасный финал таит в себе бытие урагана. Теперь, в загробном царстве умершей цивилизации, он чувствовал себя центром мироздания; ему впервые так захотелось жить, что даже мысль о смерти стала безразлична.

-- Теперь их двое, -- сказала Янца.
-- Ну и дела... -- растерялся Саим. Два жирных Аладона маячили на подъеме дороги, и Янца многозначительно подняла вверх палец, что означало: одно посадочное место и ни персоной больше. Тем более что до смены суток оставалась добрая половина пути. -- Зачем их двое? -- ругался Саим, но, подъехав ближе, успокоился. На уступе скалы торчало два смуглых продолговатых образования высотой в рост -- то ли надутые кожистые мешки плесени, то ли пустые коконы гигантских насекомых; едва покачиваясь в воздухе при отсутствии ветра, они производили впечатление живых существ. Саим взобрался на уступ и не мог отвести глаз.
-- Вместилище зловонных душ, -- объяснил Аладон.
-- Почему же зловонных?
-- Сейчас узнаешь. Уйди подальше и заткни уши. -- Он вынул из футляра кинжал и только пробил упругую оболочку -- хлопок отшвырнул в стороны обоих. На месте кокона зияло неровное каменное жерло с лохмотьями белой пленки у горловины.
Поднимаясь на ноги, Саим пытался понять, оглох ли он или в Папалонии напрочь отсутствует эхо? В фарианских горах от звука такой силы неминуемо случился бы обвал. Но голос Янцы вернул его в чувство.
-- Вы живы?
-- Живее не бывает, -- обрадовал ее Саим. Впервые за время скачек по черным камням он обнаружил некоторые признаки чувств на ее лице, и это вдохновило его больше, чем гипотетические руины цивилизации, которой, вполне возможно, вовсе не было на свете.
Янца поднялась на площадку, подползла на четвереньках к дыре, столкнула в нее камешек и прислушалась.
-- Глухо, как в преисподней.
В голове Саима все еще бродило несуществующее эхо. Голоса окружающего мира он воспринимал пунктиром... в промежутках между паузами глухоты.
-- Иди, понюхай. -- Янца подтащила к дыре Аладона и заставила его сунуть голову в скважину. -- Там есть что-нибудь? Смола... или дерево?
-- Или папирус, -- добавил Саим.
Аладон втянул воздух, казалось, весь воздух, находившийся в полостях скалы, и на его перекошенной физиономии отразился весь набор химических элементов планеты.
-- Что вы ищете? -- спросил он, и у Саима сердце екнуло от волнения.
-- Книги, карты, приборы... цивилизацию.
-- Так бы и сказал. -- Он еще раз понюхал дыру, и тошнотворная гримаса вконец обезобразила босианскую физиономию, и без того не слишком привлекательную. Сердце Саима заколотилось, ибо тошнота, по его разумению, есть самая естественная реакция дикаря на запах цивилизации.
-- Что?! -- закричал он.
- - Если б я хоть раз в жизни понюхал книжный папирус...
Саим быстрее молнии бросился к седельным сумкам.
-- Не старайся, -- окликнул его Аладон, -- ничего похожего на запахи твоего барахла. Поди-ка... понюхай. Так пахло внутри корабля.
-- Огненная вода? -- удивился Саим.
-- Только не в древесине, а в ржавом железе.
-- Думаешь, внутри разлито горючее?
-- Зачем же?.. Все закрыто в сосуде. Но там его залежи.
-- Надеюсь, -- забеспокоилась Янца, -- вам не придет в голову зашвырнуть туда факел?
-- А что? -- обрадовался Саим. -- Рванет так рванет! Увидим всех богов!
-- Сомневаюсь, что с того света дорога домой короче, чем из центра урагана, -- сказал Аладон.
-- Как думаешь, Ангол примет жертву от фарианина?
-- Если ты вывернешь наизнанку его возлюбленную Папалонию... -- Аладон задумался. -- Жертву -- не знаю, а твою голову точно примет.
-- Вот, -- глаза Саима сверкнули, -- именно! Либо мы вывернем Папалонию наизнанку -- либо боги замотают нас насмерть в каменной вертушке. Тот, кто прячется от нас, вынужден будет выйти и поздороваться. Или мы не за этим тащились на край света?
-- Довольно, -- рассердилась Янца, -- либо вы сейчас же успокоитесь и подниметесь в седла, либо дальше я еду без вас. -- Но Саим сцапал ее за подол при попытке улизнуть с уступа.
-- Никто не знает, откуда здесь огненная вода.
-- Вспомни, что творилось в долине, -- сплошное кладбище кораблей! Не мы одни сюда рвались. И что? Один из них долетел и теперь валяется на дне пещеры, а я не для того сюда шла, чтоб моя голова лежала на облаках.
-- Мы подожжем веревку. Будет время отойти подальше от взрыва.
-- Не выйдет, -- босианин со знанием дела осмотрел скалистый горизонт, словно понимал толк в горных взрывах, -- обвалом накроет дорогу. Мы не протащим верблюда по острым камням.
-- Не торопись, Саим, -- уговаривала его Янца, -- у нас впереди столько вздутой плесени... Найдем дыру пошире, спустим тебя вниз, и ничего не придется взрывать.
-- А если не найдем?
-- Она права, -- подтвердил Аладон, -- взрыв, конечно, хорошо, но жить тоже неплохо.
-- Суток хватит, чтоб отойти от обвала?
-- Может быть, но как ты попадешь в дыру факелом с такого расстояния?
-- Я знаю как, -- заявил Саим, -- уходим отсюда.

Едва Аладон попытался залезть в седло, как перед ним на дороге было выложено три просмоленные тряпки для факела и моток веревки, которым следовало привязывать эти тряпки к камешкам, чтобы липкая конструкция спускалась вниз, а не тормозила о стенки скважины. Сверху Саим положил кольца огнива.
-- Знаешь, как пользоваться?
-- Ты решил, что я остаюсь?
-- Именно. Как только поймешь, что мы на безопасном расстоянии, кидай факел и спускайся к дороге.
-- Поищи дурака! -- воскликнул Аладон и полез в седло, но Саим стащил его обратно.
-- Обещаю, мы подберем тебя... не пройдет и половины суток. Вон там, впереди...
-- То, что вы подберете там, меня не интересует. Я не анголеец, чтоб летать на такие расстояния.
-- Доверься мне.
-- Сам себе доверяйся.
-- Или ты хочешь, чтоб я повернул назад? Ты же видел своих двойников. Это проверенный факт.
-- В центре урагана не бывает проверенных фактов. Факт в том, что фантазия лишила тебя ума. Твоих двойников я тоже видел -- такие же дураки, как ты.
-- Аладон, дружище, послушай...
-- Или вы оба подниметесь в седла, -- пригрозила Янца, -- или пойдете пешком. -- В доказательство серьезных намерений она поставила верблюдицу в стойку, из которой следовал мощный рывок вперед. Саим с Аладоном вцепились в седельные крепления и злобно переглянулись, но спорить не стали.

-- А ты -- трусливый беззубый паук, -- ворчал Саим, когда экспедиция благополучно отмахала "пол-аладона" пути.
-- От безмозглого потрича слышу, -- поддержал беседу босианин.
-- Огненная вода в железном сосуде -- это уже полцивилизации. Она могла навести на след библиотеки. Если б не твоя трусость, мы могли бы уже рассматривать книги, а не трястись по горам.
-- Чем плохо трястись по горам? Все лучше, чем лежать под обвалом.
-- Еще не родилась та напасть, что найдет на тебя управу. Тебе не грозит даже мука раскаяния. Там, за подъемом, чистая совесть тебя уже ждет. Но я обязательно расскажу двойнику, как ты вчера шарахнулся от поганки.
-- Никто не может знать, что ждет за подъемом, -- философски заметил Аладон, -- там, где побывали твои мечты, ничего реального не осталось.
-- Ты еще не передумал топать домой?
-- Разве от тебя отвяжешься?
-- От меня? Разве не ты маячишь туда-сюда по дороге?
-- Я давно был бы дома, если б не пожалел тебя, беспомощного фантазера.
Саим чуть не поперхнулся от возмущения.
-- Ах, вот как! Я тебе еще где сказал: можешь убираться в свой лес. Мы не нуждаемся в твоем сострадании.
-- Вы -- это кто? Хочешь, расскажу, от какой поганки шарахнешься завтра ты?
-- Замолчи! -- Саим вцепился пальцами в шерсть обвислого верблюжьего горба. -- Ты не смеешь говорить об этом, потому что не понимаешь, о чем говоришь.
-- Я же дикарь. Говорю, что вижу. Пройдет время, и ты опять начнешь нуждаться во мне. Подождать тебя у обочины?
-- Аладон! -- крикнула Янца.
-- Что я такого сказал? Разве я не предупредил, что мы влипли?
-- Перестань. Заткнитесь вы, оба, наконец, у меня чесотка от вашей ругани.
Саим ехал в седле задом наперед, изучая бессовестно-наглую физиономию босианского дикаря, который, пресытившись светской беседой, уже начинал дремать. Но стоило урагану зайти на новый виток, как твердое здравомыслие фарианина опять захлестнул прилив беспорядочных впечатлений. На этот раз ему показалось, что дорога, оторвавшись от верблюжьих копыт, приподнялась и медленно поплыла в сторону. Ничего не произошло, только мерная иноходь сбилась с ритма. Позади громыхнул взрыв, словно пять ингурейских вулканов подобрались к Папалонской горе, чтобы расквитаться за свой легендарный позор... Далеко-далеко... бесшумное эхо рвущихся камней догнало караван, чтобы сбросить его с обрыва, и покатилось дальше невидимой волной. Западная сторона неба чуть не извергла утреннее солнце, окрасив матовым светом неподвижные облака.
-- Вперед! -- крикнул Саим.
-- Назад! -- Аладон выскочил из седла и повис на шее верблюдицы над пропастью. -- Назад! Назад!
Янца едва успела набросить капюшон на глаза обезумевшего животного, как плетеная подпруга лопнула, и тюки с дорожным барахлом полетели вниз. Сзади, из-за пологого подъема, прямо на них надвигалось пыльное облако, подобно лавине, вбирая в себя все, что попадалось на пути, дорогу мертвого колеса, без надежды и отчаяния пройденную тремя пропащими душами из Фарианских земель.

Мужество и твердость духа никогда не являлись характерными чертами Саима. Да он и не стремился сравниться отвагой со славными потомками Вариадов. Он был горд уже тем, что, петляя по душным катакомбам, ни разу не закатил истерики проводнику, ведшему его на верную гибель. Но в темноте подземелий его героизм все равно оценить было некому, а на слово ему, сказочнику, не поверил бы и сам Бароль. В свою гибель, по совести сказать, Саим и сам верил с трудом. Слишком долго и счастливо он жил, чтобы вот так, в одночасье и безропотно, принять это нелепое недоразумение, о котором предупреждали мудрецы, уходящие в мир иной. Но Саим-то знал точно, что такая далекая и чуждая вещь, как смерть, его никоим образом коснуться не может. То ли от избытка эмоций, то ли от нехватки кислорода он упал-таки в обморок, но очнулся и еще больше уверовал в свое бессмертие. Чтобы поддержать в себе эту веру, он стал тихонько распевать монастырские песенки:

Ледяной пещерой веет
от его мощей,
Нет ужаснее Кощея,
Нет его тощей...

Ледяные ветры веют
от его хрящей,
Нет костлявей и тощее,
Чем дрянной Кощей.

Тесная каморка, в которой очнулся Саим, порадовала его уже тем, что он сидел в деревянном кресле, а не раскачивался вверх ногами под сводом потолка. С потолка свисал засаленный фонарик, пахло огненной водой, и энергичный паучок укреплял своими кружевными изделиями шнур, за который фонарик крепился к потолочному камню. Внизу лязгнуло железо засова, и полированная лысина стала медленно подниматься из дыры в полу. Фонарь качнулся от сквозняка. Только тогда Саим обратил внимание на деревянный стол, скамейку с плетеным матрасом да несколько прожженных свечей, влипших в доски. Этот натюрморт успокоил его -- пещера царственного злодея обязана была утопать в роскоши, а в этой каморке не поселился бы даже староприканский отшельник.
Дед поставил на стол склянку с водой, выловил из нее гусеницу и предложил пленнику утолить жажду. Саим с большей охотой съел бы насекомое, поскольку его давно мутило от голода; он бы много чего съел теперь, включая костлявого старца, но, пропихнув в себя глоток холодной воды, в мгновение потерял аппетит от судороги в желудке.
-- Тебе ведь, правда, не нужна моя смерть? Ты ведь не станешь убивать меня из-за разваленной скалы?
Его собеседник устроился на плетеном матрасе, накинул на плечи грубый балахон из валяной верблюжьей шерсти и поджал под себя ноги. Этот жест Саим расценил как шанс высказаться... вывалить на грязный стол все секреты своей благородной миссии, даже те, которые следовало бы держать за зубами. Но, может быть, покопавшись в свалке хлама его бесплодных надежд и жидких впечатлений, это высохшее существо найдет в своих зловредных намерениях хоть капельку сострадания?
-- Если хочешь знать, я пришел за библиотекой. Слыхал о такой? Сам видишь, океан лезет на гору. Равнина под водой. Южнее Косогорья дожди не прекращаются. Слышал когда-нибудь о Фарианских землях?
Старик молчал, словно вопросы его не касались. Отсутствующий взгляд блуждал по углам, затянутым паутиной. По совести сказать, Саим не был уверен, что старец слышит его призывные речи, и ощущение отсутствия, характерное больше для призрака, чем для живой твари, снова заставило его поежиться.
-- Ну, прости. Хочешь, я соберу твою гору обратно. Каждый камень на место поставлю. Поверь мне, если б я был виноват... Мой проводник вбил себе в голову, что это ураган. С ним раздвоение личности происходит от страха. Но я -- нормальный фарианин.
-- Перестань, -- махнул рукой старик, -- я вижу, что ты не убийца.
-- Тогда отпусти.
Но папалонский обитатель снова вошел в паузу глухоты и перестал различать Саима на каменном фоне стенки. Самое время было падать на колени и молить о пощаде, но ноги Саима оказались привязанными к толстым опорам кресла той же самой веревкой, что безуспешно пытался разорвать Аладон. Он понял, что оказался в тюрьме, что мрачные сказки, не сказанные до конца, досказываются сами; что ничего хорошего в этой жизни с ним уже не произойдет, а следующую ему прожить будет негде. Он попытался встать вместе с креслом, но опоры оказались вбитыми в каменную плиту.
-- Было время, мальчик, по этой дороге бегали караваны дураков. Мудрые дураки спасались от жизни, глупые -- от смерти. А ты всего лишь пришел искать приключений, и надо же... как тебе повезло.
-- Ты о чем? -- удивился Саим.
-- Я буду твоим приключением.
-- Постой, дед...
Старик сердито потряс пушком на подбородке.
-- Не спорь. Не то теперь время. Караваны ушли. Хватай удачу голыми руками -- я сделаю то же самое.
-- Что ты со мной сделаешь? -- опешил Саим. "Съест, -- ответил внутренний голос, -- конечно же, съест. Ты же не прекрасная монастырянка, чтоб услаждать иссохшие мощи папалонских отшельников".
-- Я подарю тебе страсть, которая в Фарианских землях не продается за все сокровища мира...
"Уж лучше б съел, -- решил внутренний голос Саима, -- случается, и в Фарианских землях безумные старики теряют над собой контроль от слепоты и безделья." -- Но этот субъект, со всех сторон подозрительный, не вызвал в нем ни жалости, ни страха. Разве что одно страстное желание -- поскорее проснуться.
-- Я сделаю из тебя убийцу.
Впервые взгляд старика встретился со взглядом Саима; впервые в его глазах отразилось что-то... кроме пустоты папалонских камней. Это что-то еще не было обликом живого фарианина, но, по крайней мере, шевелилось, дергалось и отчаянно боролось с глупыми идеями, кишащими в больной голове: "Как бы там ни было, -- говорил внутренний голос Саима, -- а шанс проснуться есть всегда, даже в могиле".
-- Скажи, кого нужно убить, и мы покончим с этим.
Старик поднялся со скрипучего матраса.
-- Как тебя зовут, мальчик?
-- Саим. Скажи, старик, мы можем поговорить с тобой? Что у тебя на уме? Могу я кое о чем спросить?
-- Саим. Хорошо, Саим. Я отвечу на твои вопросы. Отвечу, если захочешь.

Оставшись со своими вопросами наедине, Саим не знал, что и думать. Недобитый ингурейский вояка, которого он по недомыслию принял за анголейца? Это был конец! Слишком ровной была дорога Папалонии, слишком гладкой. На такой дороге сто раз оглянись, но если сделал первый шаг -- то иди до конца и не возвращайся. Почему Аладон меня не видел? Почему меня не видела Янца? Я ли это? Почему каждый день страшнее предыдущего? Когда-нибудь это должно прекратиться? Неужели может быть еще хуже? Ровная дорога добром не кончится -- глупая сказка, старая как мир: "Оглянись, -- сказал Кощей молодому воину, -- и ступай туда, где три пустынных равнины, три высоких горы, три глубоких океана. Пройдешь до конца -- и увидишь камень, на нем написано имя... Но ни за что, никогда не сворачивай на ровную дорогу"...
Саим выпрямился, и струйки холодного пота потекли по вискам. Он представил себе старую карту, три равнины: староприканская, та, что лежит от Косогорья до Мертвых гор, и та, что к югу от Папалонии, три океана, омывающие северные берега Анголеи, -- его дорога вела на Каменный материк, но гладкая колея ввела в искушение и помутила рассудок. Он снова попытался вырвать ноги из веревок, расковырять тугие узлы, расшатать скрипучее кресло, но вывихнул палец и повалился на широкие подлокотники. "О боги, -- прошептал его внутренний голос, -- спасите, нет моих сил". Он боялся заснуть и увидеть во сне Янцу и Аладона. Очнуться от этого сна здесь -- было хуже смерти. Но ему приснились мохнатые пауки, которых повар складывал в кипящий котел, приговаривая свои поварские заклинания. Он хотел кинуться повару на шею и разрыдаться; он хотел пробежаться по лестнице выруба, упасть на перила веранды и умереть от счастья ; он молился богам, чтобы они продлили чудесный сон, а сам, вынимая пауков из кипящего котла, складывал из них Папалонскую гору. Словно приносил в жертву своей потерянной душе, пока мучительное сновидение не оставило его в покое.
Гадкий старикашка снова сидел напротив, на плетеном матрасе, опершись локтями на поверхность стола, и таращился на него выцветшими глазами, которые в свете коптилки показались Саиму бесцветными. Но его пронзительный и откровенно бесцеремонный взгляд все же удивительно напоминал ему взгляд Бароля.
-- Как вы похожи! -- воскликнул Саим. Старик постучал костяшкой пальца по столу.
-- Ты разговаривал во сне с богами? О чем?
-- Так, о ерунде...
-- Забудь о них.
-- Скажи мне, дед, кого я должен убить, и ни о чем не волнуйся. Скажи, что это правосудие, а не расправа, чтоб я не задавал лишних вопросов.
Взгляд старика вмиг стал гневным и острым, как удар кинжала.
-- Как ты похож на Бароля, -- восхитился Саим, -- на моего брата...
-- Не всегда есть разница между правосудием и расправой.
-- Если ты хочешь кого-то наказать, имей в виду, есть способ получше. Уж я точно знаю. Скоро планета будет затоплена вся, вместе с этой берлогой, вместе с твоими черными помыслами. Если мы не будем вредить друг другу, а вместе подумаем, как спастись, -- у нас будет шанс.
Дед оскалился.
-- Шанс... -- повторил он. -- Как зовут тебя, мальчик?
-- Началось... Саим! Я говорил миллион раз.
-- Какое отчаяние заставило тебя идти в Анголею? Неужто твоя жизнь так дорого стоит?
-- Еще как. Может, я откуплюсь, дед? У меня есть одна вещица... -- Саим вытащил шарик компаса и протянул старику. -- Знаешь, что это?
-- Гравитаскоп, -- равнодушно ответил дед, даже не взглянув на размытое облачко стрелки, -- наверно, мальчик, ты украл его с погибшего фрегата, если, конечно, он не достался тебе по наследству.
-- Хочешь взять?
-- Наверно, твои предки были мореходами?
-- Богомолами. Но я тебе его подарю, если объяснишь, что это.
Старик покосился на прибор, но в руки не взял.
-- Тебе лучше не знать...
-- Ты ведь обещал отвечать на вопросы. Держи слово.
-- Умри невеждой. Когда знаешь все -- смерть не поможет.
-- Ты анголейский ученый, дед? Кто ты?
Старик задумался.
-- Сам обещал. Так и сказал: спрашивай, если хочешь. Так что играй честно. Либо отвечай, либо развяжи мне ноги.
В ответ раздался хлопок по столу, от которого у Саима зазвенело в ушах.
-- Надеешься, что боги вызволят тебя отсюда? -- рассердился дед.
Саим тоже хлопнул по столу, но такого резкого звука не получил, а лишь набил синяк на всю ладонь.
-- Кроме богов, мне теперь никто не поможет.
-- Как тебя зовут, мальчик?
-- Издеваешься? Последний раз повторяю. Я фарианин, родом из Старой Прики. Слыхал о землях Андроля Великого, сына Баролетты, в которых правит его внук? Я брат его. Это он послал меня в Анголею. Сказал, что много лет назад здесь была великая цивилизация, равных которой не было на свете. Через год-другой наши земли будут затоплены. Боги отвернулись от нас и не позволили оставить потомков. Но если когда-нибудь здесь поселятся новые твари -- они должны знать... Дед, у фарианской цивилизации нет ни прошлого, ни будущего. Бароль, отправляя меня сюда, сказал: "Если мы хотим что-то оставить, сохранить и спасти -- это что-то надо искать здесь". Будь проклят тот день, когда я ему поверил. Меня зовут Саим. Теперь, надеюсь, ты запомнил мое имя ?
Глаза старика вылезли из орбит и прослезились, но ни единая мышца на лице не дрогнула, будто на нем вовсе не было мышц -- сплошная кожа, натянутая на кости.
-- Баролетта, девочка моя... -- бормотал он. -- Как ты произнес ее имя? Баролетта... -- он уронил свой череп на ладони и испустил вздох, похожий на жгучее желание разрыдаться. -- Моя маленькая принцесса... Когда вы все уберетесь отсюда? Навсегда! Когда вы оставите меня в покое! Чтоб я не видел ваши отвратительные рожи! -- Но, взяв себя в руки, старик поднялся, еще раз треснул ладонью по столу и решительно направился прочь, оставив своего собеседника в недоумении.

-- Этого не может быть, -- рассуждал Саим, обращаясь к пауку, забившемуся в складки паутины, -- либо этому сухарю тысячи лет, либо один из нас спятил. -- Впрочем, от этого его участь яснее не стала. -- Что же это происходит? Древнее кровожадное пещерное создание много веков не видело живого лица и теперь хочет сделать из меня убийцу? - Его вдруг снова потянуло в сон; ему стало вдруг жалко Янцу и Аладона и так захотелось увидеть их снова, что он расплакался. Еще захотелось свернуть шею Баролю, которого только что назвал братом, разбить вдребезги гравитаскоп, так и не узнав, что означает это незнакомое слово, и, пожалуй, придушить старика, будь он хоть само воплощение бессмертия, -- только б дотянуться до его шеи...
Не успел Саим забыться в печали, как сильная боль в плече заставила его вернуться в паучью каморку.
-- Проснись же, мальчик, -- теребил его дед, впившись в мышцу костлявыми пальцами. Дед подтащил к его креслу скамейку с матрасом и устроился рядом, так близко, что можно было не только придушить, но и укусить его за какой-нибудь особо выдающийся хрящ, на нос, например. -- Произнеси еще раз ее имя. Как ты сказал? Баролетта... Повтори.
У Саима от удивления отнялся язык.
-- Послушай меня, мальчик, это плохая планета. Боги, выбирая ее, не думали о тех, кому предстоит здесь жить. Они подчинились чувству, но не разуму. Не стоит сохранять о ней память. Не думай, что боги отвернулись... Они любят вас, страдают вместе с вами, но бессильны, ты уж поверь. -- Старик бережно погладил плечо Саима. -- Я знаю, о чем говорю. Жизнь -- это тюрьма. Она оставляет тяжелую память. Не стоит перекладывать ее на плечи потомков. Ты вернешься домой и расскажешь всем, что не было никаких анголейцев. Эта сказка, которую я сочинил для одной милой девочки, никто не смеет пересказывать ее. Если спросят -- ответь, что вся Анголея -- это я, покинутый старец, и моя принцесса, Баролетта. Объясни всем, что любовь безумствующего отшельника стоит всего величия того надутого мира, которому вы поклоняетесь в своем невежестве. Расскажи всем, что я прожил миллионы лет, видел так много всего, что твоей жизни не хватит, чтоб выслушать мою исповедь. Расскажи, что моя маленькая принцесса - - самое прекрасное, что было в этой жизни. После нее уже ничего... -- Старик опустил голову и тяжело вздохнул.
-- Помоги ее правнуку, дед, -- воспользовался паузой Саим. -- Я прошу не потому, что это твой правнук; даже не потому, что он до смерти похож на тебя во всем. Ради покоя Баролетты, помоги...
Старик закрыл глаза ладонью и не произнес более ни слова, только нервно тряс головой, и крупные прозрачные капли, стекая с подбородка, вязли в его жидкой седой бороде.

Дед монотонно бормотал, водил пальцем по мелко исписанным страницам массивной тетради. При развороте она занимала всю площадь стола, плетеные закладки элегантно свисали по краям, кое-где касаясь Саимовых коленей.
-- ...тогда откроется древняя могила, придет бог и расступится перед ним океан. Альбиане очнутся от забытья, поднимутся со дна к небесам, протянут руки к светилу и скажут: позволь нам видеть тень средь ясного света, различать силуэты гор в белых морях облаков, позволь узнать линию горизонта там, где свет неба сливается со светом воды...
Третий час проповеди на жестком кресле давался Саиму труднее, чем трое суток в седле, на его ерзанья и кряхтения безумный старец обращал внимания меньше, чем на паучью суету.
-- Послушай, дедушка Ло, я сам умею читать...
-- ...ибо никто из нас, -- повысил голос старик и поднял к своду потолка скрюченный указательный палец, -- никто из нас не выйдет из мрака скитаний, ослепленный путеводной звездой. Никто и никогда! Ты слышишь меня, глупый мальчик? Никто и никогда не увидит альбианских сокровищ, потому что войти в этот храм может только бог.
-- Да ладно... -- Саим не желал даже думать о том, что прописное пророчество станет для него покрепче железного замка на воротах.
-- Ты слышал, мой мальчик? Никогда! Ты пришел увидеть мои "тетради", мимолетным взглядом пробежать по миллионам лет и судеб таких же, как ты, скитальцев, приговоренных жить в тюрьме иллюзий...
-- Я пришел спасти библиотеку...
Скрюченный палец застыл перед носом измученного фарианина.
-- Всю жизнь я пытаюсь сломать пределы познания и с каждым разом все больше убеждаюсь, что одной лишь глупости свойственно не иметь предела. Однако глупость Саима слишком масштабна даже для моего осмысления, ибо в своем размахе не имеет аналогов во вселенной.
-- О, сказал! -- восхитился Саим. -- Это все про меня? -- он проследил направление взгляда старика, не зацепил ли он эту развесистую фразу из писаного листа.
-- Это агония цивилизации, мальчик. Стихия, призванная ее погубить, не отступит, не получив жертвы. Ваши жалкие жизни ей не нужны. Она раньше тебя пришла за "тетрадями". Взгляни на гравитаскоп -- ты поймешь, что сон хранителя Альбы не сможет оберегать их вечно. Послушай... -- Он перекинул листы до следующей закладки.
-- Послушай ты меня, -- Саим положил грязную ладонь на раскрытую страницу, но тут же отдернул ее. Бароль за такое свинство обязательно дал бы ему по шее -- на исписанной странице остался размашистый отпечаток пятерни. Да так внятно, что вывести его -- означало загубить как минимум полуторачасовую проповедь.
Но дед не расстроился, а как ни в чем не бывало перевернул испачканную страницу.
-- Боюсь, сынок, это все, что способна оставить в наследство цивилизация фариан.
-- Послушай меня, дед. Если ты думаешь, что эта напасть пришла за твоими "тетрадями", -- думай. Я не знаю лекарств от безумия. Не мне тебя разубеждать. Меня же учили доверять очевидному: тают льды Каменного материка, планета меняет полюс. Ты привык жить пророчествами -- живи, но если я взгляну на библиотеку -- полюса не перевернутся и твоим пророчествам ничего не грозит. Я должен вернуться и рассказать всем, что видел библиотеку своими глазами. Если у нашей цивилизации нет будущего -- пусть хоть прошлое будет... Действительное прошлое, не монастырские сказки.
-- Эх, Саим, Саим, -- покачал головой старик, -- тебя бы учить да учить. Нехитрое дело глядеть в подзорную трубу. А ты хоть раз спроси себя по совести, для чего меняет полюса твоя планета?
-- Уверен, этому есть объяснение.
-- Как минимум, два. В том все и дело. Одно вы называете логическим и смотрите в подзорную трубу, другое -- фатальным и спрашиваете разъяснений у богомолов. Ты видел две борозды на каменной дороге, но не понял, что колесница идет вперед лишь на двух опорах. Убери одну -- и угодишь в пропасть.
-- Мы уже летим в пропасть, дедушка, -- взмолился Саим, -- не я откручивал колеса и не тебе меня за это наказывать.
Дедушка Ло скептически осмотрел своего чумазого собеседника, и приговор его был решительно безнадежен:
-- Ты очень славный, но очень глупый мальчуган.

В следующий раз он захватил с собой в паучью каморку немного еды. Положил ее перед пленником и устроился на матрасе.
-- Расскажи мне о Баролетте. Все, что знаешь, с тех пор, как она покинула Папалонию.
Саим взглянул на угощение и счел это особо дерзким папалонским издевательством. Перед ним лежал микроскопический брикет из прессованной мешанины -- то ли травы, то ли высушенного верблюжьего плевка размером с земляной орех и вдобавок две желтые пилюли, похожие на те, которыми псевдоанголейские лекари пичкали безнадежных доходяг в староприканской богадельне. Это меню выглядело менее аппетитно, чем волосатая гусеница, выловленная из склянки с водой, которую Саим с трудом отыскал на полу и чуть не вывихнул плечо, чтобы до нее дотянуться.
Брикет с пилюлями он проглотил не жуя, с тем же двояким чувством, что и гусеницу, и не то чтобы насытился, но голод вместе с усталостью вдруг перестал терзать его истощенный организм. И не то чтобы прежняя сила вернулась к его некогда нормально развитой мускулатуре, а только коварная мысль зашевелилась в бессовестной голове: что если дождаться, пока дед уйдет прочь рыдать по своей Баролетте, и попробовать еще раз разорвать веревки?
-- Ничего я тебе не расскажу, -- ответил он влюбленному старцу, -- ты не захотел мне помочь и дал повод поступить с тобой точно так же.
Дед не удивился, а лишь погрустнел.
-- Напрасно...
-- Если б на моем месте была Баролетта -- ты разрешил бы ей все.
-- Однажды она была на твоем месте. Фариане украли мою девочку, а боги позволили им это сделать. И те и другие будут наказаны.
-- Если ты озлобился на фариан -- отдай библиотеку им назло.
-- Опять за свое, -- вздохнул старик, -- ты слишком юн, чтоб отличить добро от зла. Я сам скажу тебе все, что следует передать по наследству тем поколениям, ради которых вы пускаетесь в авантюры. Всего одна фраза. Тебе не трудно будет ее запомнить. Она стоит многих библиотек.
-- Скажи мне одно, Баролетта видела эти тетради?
-- Это была моя ошибка. Теперь я отдал бы все, чтобы не совершить ее. Но время имеет два сечения, мой мальчик. Одно -- рождение, другое -- смерть. А между ними -- вечный ураган, сквозь который надо пройти без остановки, не оглядываясь назад. Ты счастлив уже тем, что не утратил способность предчувствовать смерть. Это я, а не ты оказался в безвыходном положении.
-- А боги ?..
-- Что боги? Они так же нуждаются в сострадании и так же мстят, когда не получают его. Было время, когда они нуждались во мне, -- тогда я мог позволить себе многое. Пришло время, когда я в них нуждаюсь, поэтому сижу здесь, прячусь, чтоб не видеть ваших жалких попыток выбраться из могилы.
-- Ты видел богов своими глазами?
-- Что ты себе вообразил! Зачем нужен бог, которого можно увидеть? -- Дед забеспокоился и спешно собрался уходить.
-- Дедушка Ло! -- прокричал ему вслед Саим, но дедушка уже задвинул засов. Саим схватился за подлокотники, напрягся, и тугие веревки, опутывающие его ноги, хрустнули одна за другой. Кресло заскрипело и одним махом сложилось, как деревянный конструктор, с грохотом, способным разбудить охрану на краю света. На минуту он затаил дыхание, а затем осторожнее паука прокрался к ступеням люка и сполз к двери с железной решеткой окна. -- Дедушка Ло! -- не дождавшись ответа, Саим прислонился спиной к двери и уперся ногами в каменные ступени. Петельные штыри вылетели от напора. Он не успел удивиться, как оказался в коридоре, и, не удержав равновесие, ткнулся головой в мускулистый живот босоногого субъекта, стоящего в позе стражника. Субъект издал пронзительный визг, похожий на крик чайки, фарианин чуть не оглох и, отпрянув, увидел громадную птичью голову на плечах человеческого существа. Саим кинулся назад к дверной дыре своей каморки, но стукнулся о гладкий камень стены. Дверь словно растворилась за его спиной, и удар клюва пришелся чуть-чуть левее плеча. Каменная крошка посыпалась на пол. Чудовище подпрыгнуло, повернуло к нему черный глаз величиной со спелую сливу и, сжав клюв, замахнулось головой для нового удара.
-- Папа Ло!!! -- завопил Саим. Следующий удар едва не пришелся по голове. Он увернулся и, отпихнув ногой птицу, кинулся наутек. Ципотам бежал за ним следом. Пустой коридор имел форму кольца и не имел ни единой дыры, в которую можно было ускользнуть. Ни единой двери, в которую можно было бы постучать, попросить о помощи. -- Папа Ло!!! -- кричал Саим. И всякий раз, проносясь мимо пробоины в камне, оставленной птичьим клювом, кидался на стену в надежде, что загадочно исчезнувшая дверь так же загадочно появится снова. Скоро он понял, что ципотам выносливее его, и соревнование в беге означало, что с каждым кругом шансов уцелеть в поединке у Саима все меньше. Упав на пол, он бросился под ноги твари, и едва ципотам, споткнувшись, загремел по полу, Саим навалился на него сверху, схватив обеими руками за клюв. Грозное существо оказалось неуклюжим, оно было так обеспокоено невозможностью разинуть пасть, что Саим без труда связал веревкою пояса ципотамовы ноги и руки. Он бы пожертвовал кожаный ремень на то, чтобы связать клюв, но это уже казалось лишним. Глупый ципотам катался по полу, стараясь подняться, и только беспомощно стучал клювом в следы Саима.
-- Папа Ло! Где ты?
Ципотам подбирался к нему ползком на животе, а Саим, не спеша, прогуливаясь по кругу, ощупывал глухую стену.
-- Как же это меня угораздило... -- сокрушался он. -- Эй, кто-нибудь! -- но, кроме целеустремленного ципотама, шуршащего за ним по пятам, в каменном мешке ни одной живой души не оказалось. -- Папа Ло!
-- Кто тебя надоумил кругами ходить?
Саим вздрогнул. На месте поверженного чудовища сидел старец Ло, согнувшись в три погибели, пытаясь распутать зубами веревку.
-- Твой дикарь-проводник смекнул, что нельзя двигаться против урагана? Аладдин?
-- Аладон, -- поправил ошарашенный Саим.
-- Аладдин... Древнее, хорошее имя. Означает "благородный вор". Первобытные дикари так называли самых ловких сыновей.
-- Что вор -- это точно, -- согласился Саим, -- а что касается благородства -- не сказал бы...
-- Возьми свой пояс. -- Папа Ло встал на ноги и отряхнулся.
-- Чокнутый старик! Я же мог убить тебя.
Старик с уважением оглядел Саимову широкую грудь под рваной рубахой, коснулся пальцами его мертвецки бледных скул и спутавшихся волос, которые на манер босианского дикаря были разбросаны по плечам и давно позабыли о расческе.
-- О, мальчик, если б ты был способен на это -- я подарил бы тебе библиотеку и все сокровища мира в придачу, -- он церемонно развернулся и уверенно пошагал против урагана.
"А ну тебя..." -- подумал Саим и так же уверенно последовал за ним.

Присутствие урагана проявилось сразу, но, к счастью, не россыпью двойников. Пол кольцевого коридора, некогда ровный, деформировался в широкие ступени винтовой лестницы и устремился вверх. Саим не обладал острым зрением дикаря и прежде чем видеть в темноте, должен был сначала привыкнуть к ней. Зато, привыкнув, ориентировался ничуть не хуже, чем при свете факела. Винтовая лестница поднялась к вершине горы, и то, что Саим увидел на последней ступени, заставило его серьезно усомниться в правдивости своего ночного зрения. Под сводом потолка стояла кровать, добротно устроенная, деревянная, с резными опорами. На таких, должно быть, спали когда-то самые титулованные анголейские вельможи. Но между подушкой и матрасом, как раз на уровне шеи, два высоких бруса держали отточенное квадратное лезвие. Оно крепилось на веревке, веревка была намотана на соляной камень, который, в свою очередь, держался одним богам ведомо на чем, поскольку затыкал собой отверстие в дыре потолка и светился кристалликами в матовом небесном свете. Все, что удерживало эту эфемерную конструкцию, можно было назвать удачным фокусом или божественным недомыслием.
-- У вас, бессмертных, свои причуды, -- сказал Саим, в надежде, что выживший из ума дед всего лишь приготовил для него очередное испытание, но дед улегся на кровать, и Саим застыл на месте, боясь сотрясать воздух даже шепотом.
-- Бессмертие - проклятие богов, избавить от него могут только боги, но я нашел способ использовать их оружие... Хочешь знать, почему прекратились дожди? Смотри, -- он указал пальцем на потолок, -- малой струйки воды хватило бы для того, чтоб избавиться от бремени бытия руками тех, кто обрек меня на эту муку. Вместо этого я нашел средство остановить потоп и теперь только на гильотине могу спать спокойно. Но, поверь мне, мальчик, вода -- не единственный способ погубить вас. Боги хитры.
-- Смешной ты, дед.
Папа Ло развернулся к своему собеседнику, кровать скрипнула, и высокие брусья под лезвием заходили ходуном. Саим съежился от страха.
-- Проклятье богов -- великое оружие. Но, чтобы научиться владеть им, одной жизни мало.
-- Неужели это так трудно -- умереть? Неужели ты до сих пор не смог уговорить богов ?..
-- Я просил богов послать мне убийцу! -- остановил его дед. -- Не всякий, кто грозит кулаком, может бросить камень. А мне нужен тот, кто не промахнется, кто не станет думать о своих потомках, тот, в чьей руке не рассыплется меч, потому что будет продолжением души... Кого ты привел сюда? Честолюбивую девочку и дикого хитреца. Когда ты устроил фейерверк на западном склоне -- я испытал восторг. Мне показалось, что ты и есть тот самый чужестранец, который придет однажды освободить меня. Я решил, что скоро увижусь с моей Баролеттой... Но ты -- всего лишь напуганный мальчишка. Ты ничего не знаешь о жизни, и твоя цивилизация гибнет, потому что не научила тебя убивать.
-- Клянусь, -- выдавил из себя Саим, -- я сделаю все, как ты скажешь. Я стану убийцей, подлецом, негодяем. Я сотру тебя в прах и утоплю в океане, но сперва ты мне скажешь, где находится библиотека.
-- Не знаю, мальчик. Может быть я не прав, потому что прав ты. Я знаю одно, никто из смертных не увидит библиотеку, как бы я ни старался тебе помочь... Это еще одно проклятие богов. Против него я бессилен.

Паутина свисала с потолка сплошным пологом, но Папа Ло мужественно орудовал дубиной, рассекая проход в узком туннеле, словно в зарослях леса. Понятное дело, что в последние сто лет этой дорогой никто не ходил. Заросли становились гуще, паутина толще, пауки крупнее. Интуиция подсказывала Саиму, что, если прогресс в этом направлении не прекратится, очень скоро они встретятся с пауком, который перекусит шеи обоим путешественникам. Папа Ло чувствовал себя уверенно, и Саима это скорее пугало, нежели успокаивало.
-- Не вырони гравитаскоп, -- предупреждал старик. Саим только и делал, что щупал себя за внутренний карман. Жесткий шарик, намозоливший ему ребра, по утверждению папалонского старца, был для него хорошей возможностью уцелеть... но какая опасность притаилась в тихой Папалонии, набитой пауками, -- одним богам известно, поскольку урагана Папа Ло не то чтобы не боялся, а попросту игнорировал; и все его непредсказуемые последствия презирал на корню.
-- Если тебе дорога жизнь, -- предупреждал он, -- следуй строго за мной и не вздумай оступиться!
Такой вздор Саиму бы в голову не пришел -- запрыгнуть в щель паучьего туннеля... Даже когда дорога пошла вверх и с каждым шагом становилась все шире и чище, -- он аккуратно ступал в след проводника. Чем дальше -- тем легче было дышать, воздух становился суше, и даже редкие ступеньки, блуждающие вверх и вниз, стали соблюдать единый размер. Здесь пахло цивилизацией, а не сырой могилой. Коридоры и переходы были так похожи друг на друга, что заблудиться в них мог даже самый опытный урожденный папалонский паук. Однако здесь, кроме пламени свечи в руке проводника, Саим не видел ничего. Мало этого, дед Ло остановился и, опустив свечу на пол, крепко-накрепко забинтовал ему глаза черной тряпкой. "Вот же гад! -- подумал Саим и пошел на звук шагов, широко расставляя ноги и касаясь рукой стены. -- Я же до конца потопа отсюда не выберусь!"
Дорога сделала резкий поворот и пошла вверх. По коже Саима пробежала дрожь, в голове зашумело, а ноги ступили на глянцевую поверхность, тепло которой он почувствовал сквозь подошву. Стены разбежались в стороны, а эхо подсказало, что впереди широкий коридор, прямой и длинный. Что-то мягкое и светлое обволакивало его, пропитывая теплом каждую клеточку отсыревшего организма. "Солнце! -- осенило Саима. -- Летнее солнце..."
-- Боги!!! -- воскликнул он и сорвал с глаз черную повязку. -- Это же солнце!
Яркий свет в мгновенье захлестнул глаза. Свет шел ото всюду -- вокруг не было ничего, кроме яркого света. Саим не увидел ни пола, ни потолка, ни деда Ло, стоящего в двух шагах от него.
-- Где мы, дедушка Ло? -- спросил он и получил такую затрещину, что не устоял и шлепнулся на пол.
-- Кретин! -- закричал взбешенный старик. -- Засранец! Что ты натворил?!
Саим попытался зажмуриться, но веки не подчинились ему. Он закрыл лицо ладонями, но свет не померк. Он огляделся вокруг, но не увидел ничего, кроме яркого света.
-- Дедушка Ло, ты где?
-- Что ты наделал, глупый мальчишка? -- услышал он голос над головой.
-- Я не вижу, дед! Не вижу ничего! Я ослеп?
-- И это ты, который осмелился говорить, что пророчества не сбываются! -- произнес старик с пафосом и злорадством. -- Я же предупреждал: ни одному смертному не дано увидеть Папалонскую библиотеку.

-- Давай я понесу твою книгу, -- предложила Янца. Саим нервно дернулся, уловив в ее голосе интонацию сострадания, и еще сильнее прижал ношу к груди. -- На вершине перевала острые камни, -- предупредила она, -- иди аккуратней.
-- Иду я, иду, -- ворчал Саим.
Он ясно слышал шаги и шелест одежды своих попутчиков, шорохи срывающихся вниз камешков так четко, что любые попытки обвязать себя веревкой или поддержать за локоть воспринимал как личное оскорбление. Если раньше он искренне удивлялся набожным слепцам, разгуливающим поодиночке в Фарианских землях, то теперь понимал, что пустота в голове лучше пустоты ландшафта, что счастье слепца, наткнувшегося на прику, во много раз сильней счастья путника, шедшего на ее шпиль. Теперь он точно знал, что под ногами есть твердь, и без полезных советов Янцы ему идти было легче. Он чувствовал гору подошвами ботинок и шел на юг. Именно на юг. Внутренний магнит подсказывал ему, что впереди дом, и при малейшей попытке отклониться от курса в его душе начинались "магнитные возмущения" необычайной злобы.
Он знал, что Аладон ушел вперед, и чувствовал, как Янца плетется следом, не спуская с него глаз. Он догадывался, что папалонский старик отстал на добрую сотню шагов, но не мог ни почувствовать, ни представить себе, что следом за Папой Ло, как ручной верблюд на короткой уздечке, плывет по воздуху узкая самутийская лодка, едва касаясь килем черных камней, а над ней возвышается круглый шар, оплетенный веревками, под которым едва тлеет светлый язычок пламени.
-- Как думаешь, -- спросила Янца, -- в долинах у Косогорья уже есть глубина хотя бы в один "бароль"?
Саим промолчал, руководствуясь исключительно состраданием к наивному неведению Янцы. "Сколько б ни было той глубины, -- подумал он про себя, -- лишь бы ее не было слишком много".

Старик Ло держал на ладони гравитаскоп, в который глядел чаще, чем себе под ноги, а Аладон добрался до вершины перевала, застыл и стоял как вкопанный, пока Янца, поравнявшись с ним, не закричала на всю Папалонию:
-- Ой, что это? Ты видишь это, Саим?
-- Уж конечно, -- вздохнул Саим и присел на камень.
-- Это невероятно, просто невозможно! Давайте спустимся...
Аладон схватил ее за руку.
-- Дождись старика.
Янца, в порыве энтузиазма, бросилась к поднимающемуся на гору старцу, но Саим, вытянув ногу, преградил ей путь.
-- Только не назад, -- сказал он, -- не смей возвращаться...
-- Но, Саим!
-- В долине стоит вода, -- объяснил Аладон, -- там, где кончается Папалония, вода стоит стеной.
-- Как это, стеной?
-- Да! Да! Да! -- прокричала Янца. -- Стена воды высотой с Папалонские горы.
-- Вам со дна до поверхности не подняться, -- добавил Аладон.
-- Давайте же спустимся, -- настаивала Янца, -- потрогаем руками, может быть, это обман?
-- Обман не надо трогать руками, -- послышался рядом спокойный голос старика, -- ни в коем случае не надо трогать руками обман. Руки тебе еще пригодятся.
-- Это же вода? -- спросила Янца и подняла глаза к верхушке воздушного шара. Вблизи он не казался столь пугающе огромным для маленького суденышка, и она уже была согласна лететь, но Папа Ло так ни словом и не обмолвился о том, что будет с ними; каким образом им предстоит преодолеть вертикально-водную преграду, чтобы невредимыми вернуться в выруб.
-- Спускаемся, -- только успел сказать старик, и Янца ринулась вниз.

Когда экспедиция вплотную приблизилась к водяной стене, она уже стояла перед ней, вглядываясь в зеленоватую муть с толстой прослойкой ила и водорослей, которые вплотную подходили к черным камням. Старик опустил лодочный киль в плесень расщелины, обмотал канат вокруг булыжника и, взобравшись на борт, приглушил горелку. Судно опустилось на камни, наклонившись вперед. Саим нащупал деревянный пояс борта, обошел вокруг лодки. Древесина показалась ему гладкой и теплой, с привкусом смолы и разлитой на палубе огненной жижи. Он подергал канаты, укрепленные вдоль бортов, твердые как стальные клинки; он поднял взгляд к небу, но не увидел ни шара, ни облаков. "Лучше б я видел темноту, -- подумал Саим, -- тогда бы лучше чувствовал звук, от света все время хочется спрятаться..." -- Не смей щупать воду, -- крикнул Аладон. -- Почему? -- удивилась Янца. -- Я только убедиться, что это не мираж... Папа Ло вручил Аладону гравитаскоп, вынул из лодки доску, служившую скамейкой гребца, и, подойдя к стене, погрузил в воду край древесины. Половина доски исчезла без следа. Янца с визгом отпрыгнула в сторону, а старик "обработал" деталь, воспользовавшись "миражем" как столярным инструментом, и, вернувшись в лодку, намертво забил ее клином в основание шатающейся мачты. Тем же способом он укоротил размашистую рею и закрепил ее под днищем горелки. -- Топлива хватит ненадолго, -- сказал он, -- как только стрелка прибора встанет -- уберете пламя. Повезет, так повезет. В лучшем случае упадете на воду. В худшем -- вам все равно терять нечего. Когда все будет позади, отвяжете шар и поднимете морской парус. Парусом когда-нибудь управляли? Путешественники позорно промолчали. -- Тяжелый случай, -- вздохнул дед. -- Надо, чтоб стрелка прибора остановилась на высоте. Ну а уж если начнете задыхаться -- ложитесь на палубу и молитесь своим богам. Ветра не опасайтесь. В урагане его не будет. -- А если стрелка не остановится вообще? -- испугалась Янца. -- Тогда, ребятки, вам лучше вообще не спускаться. Здесь ваш шанс пересечь границу... если получилось однажды -- почему не рискнуть еще раз? -- Пройти сечение времени? -- уточнил Саим. -- Это, мой мальчик, сечение пространства. Его невозможно пройти, им можно только пренебречь. -- А что с нами будет, если...-- пролепетала Янца. -- Хватит болтать, -- перебил ее Аладон, -- полезайте в лодку и отправляемся. -- Ваш друг прав, -- согласился старик, -- это не тот разговор, на который стоит терять время. -- Может, ты с нами, дед, -- предложил Саим, но дед уже прицеливался топориком по веревке. -- В другой раз, мальчик. Каждой твари своя участь, каждой участи свое время. Лишь только безумные призваны расплачиваться за чужие грехи. -- Перерубив канат, он успел схватиться за борт лодки, и Саим от неожиданного крена чуть было не вылетел из нее. -- Теперь ты понял, что нужно сказать будущим поколениям альбиан? -- но Саим судорожно цеплялся рукой за канаты, прижимая к себе книгу. -- Чтоб убирались подальше с этой планеты. Как можно быстрей и как можно дальше. Вот так-то, мальчик, вот так-то... Лодка вырвалась из рук Папы Ло и, раскачиваясь как качели, понеслась вверх. Расстояние до камней Саим отмерял лишь по утихающим внизу воплям старика: -- Передай всем, мальчик! Объясни всем, чтоб держались от Альбы подальше! Так передай... чтоб забыли дорогу к этому проклятому месту...

Палуба насквозь провоняла огненной водой и сырыми веревками. Может быть, поэтому Саиму не приснилось ничего. Может быть, потому, что никаких пристойных ассоциаций у него с этими запахами не возникало, и, как только слепой фарианин лишился чувств, Юливан-покровитель сновидений погрузил его в пустую бочку, где он просидел до пробуждения. А пробудившись, ничего, кроме тошноты, не почувствовал, к тому же понятия не имел, где и сколько времени летала его "бочка", сон ли это был или на высоте не оказалось воздуха. И, что самое ужасное, он не был уверен в том, что у лодки есть борта, что палуба, пока он спал, не разрослась во все небо, что он, если захочет, сможет спрыгнуть вниз и умереть. Саим ощупал вокруг себя пол, поднялся на колени и так резво засеменил вперед, что лодку качнуло с ужасающим ощущением пустоты, под которой нет ни воды, ни суши. -- Поаккуратнее, -- проворчал Аладон, -- равновесие не очень... Собрался ползать -- предупреждай. Саим нащупал борт и протер глаза. -- Где мы? -- Что значит "где "? -- Что внизу? -- Послушай, приятель, если ты ослеп, это не значит, что остальные стали видеть сквозь облака. -- Все в порядке, -- сказала Янца, -- падаем. -- Куда? -- Ничего не видно. Лучше отойди от борта, а то поломаешь ребра или ветром сдует.

В самом деле, Саим удивился, что не сразу обратил внимание. После безветренной Папалонии даже легкий ветерок должен был показаться ему ураганом. Называть это ветром, способным сдуть с палубы хоть что-нибудь, было бы слишком дерзким преувеличением, но что-то шевелило волосы, касалось лица и трепыхалось под брюхом шара. -- Боги! Не может быть! -- воскликнул он. -- Мы все еще живы! -- Я бы не торопился радоваться, -- сказал Аладон, но Саим махнул на него рукой. -- Молчи, не порть мне настроение. -- Он уселся, вынул из-за пазухи книгу и в который раз ощупал едва продавленные буквы на кожаной обложке. Название было длинным, мудреным, под палец попадало сразу несколько букв, но ни одна из них не показалась Саиму знакомой. -- Проклятье! -- выругался он. -- Почему вы не умеете читать? Вдруг я никогда не узнаю, о чем она? -- Саим, -- печально произнесла Янца, -- ты бы подождал, пока сядем. -- А если не сядем? -- спросил он. -- Если так и будем падать, падать... до самой смерти? Чего ждать? Лучше скажи, что ты думаешь об этой книге? -- Выглядит как очень старая. Думаю, она как раз об истории Альбы до богов. -- Нет, -- возразил Аладон, -- она о том, как выжить после потопа, гляди, в какую прочную кожу упакована. Разверни ее... -- Ни за что, -- испугался Саим, -- старая книга может оказаться бумажной. Здесь сыро. Лучше расскажи, лечат ли босианские лекари слепоту и как они это делают? -- Чтобы лечить -- надо знать, от чего она. -- От глупости, -- признался Саим. -- От глупости лечит Бароль. Как даст по голове... -- А ты... вернешься в лес, когда все закончится, или останешься с нами? -- Очень вы мне нужны. -- Куда же ты поплывешь, если не секрет? -- Без разницы. -- Как это? -- Понимай как хочешь. С какой стати я должен с тобой откровенничать? -- Ладно вам, -- вмешалась Янца, не хватало, чтоб вы теперь поругались. Видишь ли, Саим, куда бы Аладон ни поплыл, нам не стоит за ним следовать. Босиане под водой чувствуют себя лучше, чем на суше. Они натренированы от рождения. У них даже легкие не те, что у нас. -- Как? -- воскликнул Саим. - - Да, да, поверь. Как родился младенец -- его кидают в воду и топят. Скажи... -- Топят, -- подтвердил босианин. -- Если выплывет -- все в порядке. Не выплывет -- нет проблем. -- Так ты, значит, выплыл? -- Саим развернулся к Аладону, стараясь уловить его самодовольные флюиды. -- Я такие ритуалы, -- жаловалась Янца, -- видела своими глазами. Выживает один из десяти, но такой твари никакая глубина не опасна. Они взрослого потрича зубами берут. Поверь, босиане уже лет двести помешаны на выживании, с тех пор как Андроль Великий выгнал их к побережью и пригрозил утопить. Босианин ухмыльнулся. -- Ты знаешь, они могут по несколько часов не дышать и спать, зацепившись ногой за корягу... -- То есть ты хочешь сказать, -- уточнил Саим, -- что они унаследуют Альбу? Дикари, которые даже не умеют читать? Которые... -- Спрячь свою книжку, -- сказал Аладон, -- сожми зубы и полезай под скамейку. Саим поперхнулся от возмущения. -- Делай, как он сказал, -- подтвердила Янца. Аладон повалил его вниз и прижал к палубе. В тот же момент мощный хлопок о воду оглушил Саима, и, прежде чем он снова начал соображать, мокрый шар небесного паруса навалился на него сверху и зашипел, выпуская из себя струи нагретого воздуха, пропитанного дымом и запахом горелого тряпья. -- Факел за борт, -- командовал Аладон, -- все что горит -- прочь! Саим навалился на книгу, обняв ее обеими руками. Когда с него стащили лохмотья горящего шара, он почувствовал настоящий ветер, холодные брызги дождя и качающую поверхность океана. Аладон еще покрикивал на Янцу, заставляя ее то держать, то опускать невидимые рычаги и тросы. Саим не разбирал слов. Он слышал визг натягивающихся веревок и хлопки влажной парусины, с каждым рывком уходящие выше и выше. "Ну, Фарей, -- думал он, -- лучше тебе не связываться с дедушкой Ло, а подобру, по-хорошему подать нам сюда быстрый северный ветер".

Быстрая лодка скользила над волнами застывшего песка. Ее тень то растворялась под налетевшими облаками, то обретала контур, рябящий по неровному полотну пустыни. Бароль выходил на палубу осмотреться, вдохнуть горячего ветра, поджаренного на раскаленной сковородке полуденной духоты, осматривал парус и блестящий плавник киля, который легким касанием поднимал до небес пыльные шлейфы. Он был один. Впереди лежала пустыня, позади лежала пустыня, без травинки и камушка, лишь изредка попадались прокаленные солнцем обломки кораблей. Небо было таким высоким, что острый парус как ни тянулся вверх, не мог оставить на облаках борозду. Путешествие длилось так долго, что Бароль много раз давал себе зарок не смотреть без толку в подзорную трубу и ровно столько же раз его нарушал, как только сомнения брали верх над бессмысленной надеждой. Порой его фантазия обгоняла лодку, обгоняла ветер и, нарушая законы воздухоплавания, мчалась вперед. Тогда ветер еще сильнее упирался в парусное полотно. Бароль закрывал глаза, представлял себе, как линия горизонта, растянутая до бесконечных пределов, рвется, столб пыли, поднявшись к облакам, оседает, принимая очертания замка на вершине скалы. Бароль поднимал подзорную трубу, но очертания замка были так призрачны, что остроносая лодка могла пройти их насквозь. Он старался открыть глаза, но вихри песка, налетевшего невесть откуда, заставляли его зажмуриться, а дыхание горячего ветра начинало медленно насыщаться ароматами морского побережья.

-- Я иду делать замер, -- склонился над ним Рыжий Олли, -- вода неделю стоит. Похоже, сорвало последний буй...
Бароль уселся на подстилке и вытер стекающий в глаза пот.
-- Прости, ты не запер дверь, я подумал...
-- Ступай, -- Бароль швырнул ему карту с промерами глубин и уронил голову на скомканную рубаху, служившую ему подушкой.
Дождавшись, когда Рыжий Олли перевалит через порог, он достал подзорную трубу и, поднявшись на веранду прики, занял свое излюбленное место с видом на север.
-- Все же ты неисправимый упрямец, -- подошел к нему закутанный в плащ Махол. -- Сколько лет прошло...
-- Сколько лет? -- рассердился Бароль. -- Разве я не приказал оставить меня в покое!
-- К сожалению, время от этого не остановилось.
-- Время -- ничто. Оно для меня не существует, и я не собираюсь с ним воевать.
-- Если мы не снимемся до следующего прилива... Еще одной бури прика не выдержит.
-- Смотри, как долго держится северный ветер.
-- Проснись же, наконец!
Бароль сложил трубу и поглядел в прорезь капюшона, из которого выглядывал сизый от холода нос писаря.
-- Куда ты рвешься, дед? Ты видел хоть один остров над водой?
Махол почесал обрубком руки свое пустое брюхо.
-- Мы могли бы сняться и пойти в Анголею.
-- Иди отогрей мозги, Махол. Против такого ветра идти в Анголею -- надо быть самоубийцей.
В узком коридоре верхнего этажа выруба жгли последнюю лепешку верблюжьего навоза. Над горящим котелком висел кривой дымоход с переменной тягой во все стороны света и сквозняками, которые, прогуливаясь по галерее, считали своим долгом в него заглянуть, а заодно обдать дымком и искрами озябших фариан. Один Бароль не замерзал в насквозь промокшем халате и то лишь потому, что с детства приучил себя не допускать даже мысли о том, что он, как всякая альбианская тварь, может позволить себе замерзнуть, притом на виду у подданных.

-- ... Ну и что, -- кряхтел Хун, -- мне вчера приснилась туча, из которой сыпались куски льда. Круглые, с кулак... А мы собирали их в кучу. Куча рассыпалась, а мы опять собирали, а она опять рассыпалась...
-- Паршивый сон, -- заметил Логан, -- вот если б куча держалась -- тогда другое дело.
-- Водой надо было поливать, -- советовал Махол.
-- Да, -- согласился Логан, -- если обдать водой -- тогда бы держалась.
Посрамленный Хун опустил глаза на тлеющую навозную лепешку.
-- Во сне почему-то тепло было.
-- А мне, -- вспомнил старый Махол, -- приснилось, что Бароль зарезал повара. -- В ответ воцарилась похоронная тишина, словно тело повара внесли в коридор и положили у костра. -- Кухонным ножом заколол. Кровищи напустил. А мы сидим и вспоминаем, как засолить мясо. Хоронить жалко. Не те времена, чтоб добро закапывать.
-- Много кровищи, говоришь, -- цокнул языком Логан, -- это к дождям.
-- Тебе что мокрое -- то и к дождям, -- проворчал Хун, а Логан потер ладонями коленки, покряхтел, поерзал и принял молельную позу, без которой долгих речей говорить не умел.
-- Это что... -- начал он, -- я тут недавно... Когда вы заперли меня в прике на трое суток, вздремнул... -- он помотал взъерошенной бородой, будто прогоняя лишние воспоминания. -- Вздремнул это, значит, я... Даже не знаю, стоит ли говорить?
-- Короче, вздремнул ты... -- поддержал его Хун.
-- Так вот, вздремнул я, что называется, и вижу...
-- Бароль!!! -- донесся с веранды истошный вопль Рыжего Олли. Собеседники замерли. -- Бароль!!! -- кричал Олли, словно его схватило за палец морское чудовище. -- Скорей!
Благородные фариане как ошпаренные выскочили на веранду. О каменную стену надстройки билась бортом полуразвалившаяся самутийская лодка с перекошенной мачтой.
-- Чего орать, -- огрызнулся смуглый босианин, накидывая на перила канат, -- помог бы лучше. -- На дне под мокрым парусом лежали двое -- мужчина и женщина в изорванных одеждах, сквозь которые были видны окровавленные нарывы, размоченные дождем и растравленные соленым ветром.
Бароль бросился к затопленной лестнице, ведущей на нижние этажи.
-- Разведи огонь в прике, Логан. Приготовьте чистые простыни. Да не стойте же вы как столбы!

-- Говори со мной, Бароль, не молчи, -- Саим потрогал дощатый потолок над кроватью, -- расскажи скорей, где мы?
-- Дома.
-- Ты не понимаешь, я должен слышать, что происходит вокруг.
-- Лежи смирно, братишка, если б ты видел, какая зараза пристала к твоей шкуре, -- Бароль макал кисточку в банку изумрудной мази и разрисовывал пятнами голого Саима, отчего светлые простыни вмиг зеленели.
-- Янца умерла? Где они? Отвечай же. -- Нервничал Саим, вырываясь из рук врачевателя. -- Если она умерла, так и скажи.
-- Ох, если бы...
-- Что с ней?
-- Похоже, мачта сильно стукнула ее по голове. Она думает, что оставила тебя в Папалонии.
Саим с облегчением повалился на спину.
-- Янца говорит, что тебя накрыло горным обвалом, -- сообщил Махол, устраиваясь на краешке подстилки. -- Это правда? Что они с Аладоном попали в плен и спаслись, когда камни под ними превратились в воду.
-- Могу представить, как он ей надоел, -- ворчал Бароль. -- Давай, дед, говори, с чем пришел, и топай к себе.
-- Пусть вспомнит еще раз фразу на тесьме... Босианин выудил с восточного склона два снаряда. Один был пуст, в другом только обрывок папируса... Но алфавит тот же.
-- "Мы, искавшие гармонию совершенства, нашли свою погибель", -- произнес Саим, стараясь выговаривать каждую букву.
-- Э-эх, -- Махол обескуражено пожал плечами, -- были б на месте твои глаза. Клянусь богами, анголейцы так не писали.
-- Но Папа Ло прочел эту фразу с тесьмы.
-- Я знаю анголейскую грамоту. Ничего похожего. Ты уверен, что Папа Ло это прочел?
-- Я что, по-твоему, призрак?
-- Успокойся, Саим, я только хотел сказать, что мало текста на этом странном языке. Не могу расшифровать запись.
-- Попроси Аладона прочесать восточный склон. Скажи, что я его прошу... Пожалуйста.
-- Он и так провел под водой ночь. В следующий раз точно от нас сбежит. А мы, как только снимемся с вершины, считай, потеряли ее.
-- Ладно, -- вмешался Бароль, -- это моя вина. Я должен был понять, что это не пули.
-- Хоть одну похожую букву найди, Махол.
-- Не буквы это, не буквы. Не карты, не картины -- здесь особый прием письма. Сколько живу, не встречал похожего...
Едва Махол поднялся к выходу, как кисточка с мазью снова пошла бродить по кровавым волдырям Саима.
-- Не отпускай Аладона, -- просил Саим, как вдруг его осенило, словно мачтой стукнуло по голове. -- Книга!
-- Какая еще книга? -- удивился Бароль.
Саим подпрыгнул, стукнувшись макушкой о низкий потолок.
-- Разве я ничего не говорил тебе про книгу? Она должна была лежать в лодке.
-- Не знаю. В лодке не осталось ничего, кроме рыбьих костей.
Саим спихнул его с матраса.
-- Скорее. Найди Аладона. Иди же...
Удивленный Бароль опустил кисточку в банку.
-- Ты уверен, что книга была?
-- Я уже ни в чем не уверен, только имей в виду, если я действительно вернулся из Папалонии без книги -- значит, Янца права, меня накрыло обвалом.
-- Это мы сейчас выясним. -- Бароль решительным шагом направился к коридору выруба, где в котелке все еще мерцали оранжевым светом остатки навозного брикета. А Саим, оставшись наедине со своей спутанной памятью, старался вспомнить, было ли что-нибудь, кроме книги? Все, что случилось с ним после слепоты, мало отличалось от фантазий. Все, начиная с библиотеки и кончая комнатой под палубой прики. И если Янца уверена в том, что оставила его в Папалонии, -- у него не было веских причин сомневаться в ее словах.

-- Ах, книга, -- с трудом вспомнил Аладон, -- так бы и сказал. -- Он вынул из-под задницы тяжелый кожаный предмет, который служил ему табуретом, и, недовольный, уселся на камень. Эта, что ли?
-- Было что-то еще?
-- Как можно...
-- Учти, узнаю, что обманул, -- со дна океана вытащу.
Вслед за Баролем к трюму примчался Логан.

-- Как ты, мой мальчик? -- склонился богомол над изголовьем племянника.
Саим обнял драгоценный трофей и успокоился, вдохнув знакомый запах переплета.
-- Не называй меня мальчиком. Как угодно назови, например, вернувшимся с того света... -- он еще раз бережно провел пальцем по давленному заголовку и развернул его в сторону Бароля. -- Читай, -- попросил он, но почувствовав, что пауза затянулась, чуть не впал в истерику. -- Давай же, прочти, это анголейская грамота, ну пожалуйста...
-- "Теория и философия небесных течений, -- прочел Бароль, -- одиозные проекты тепловых парусов, не нашедшие практических применений в навигации".
-- Чтоб мне подохнуть... -- выругался Саим и добавил к этому пару богооскорбительных выражений, от которых дядька Логан покрылся розовыми пятнами. -- Если б ты знал, какой у меня был выбор. Так хотел сделать тебе подарок.
Бароль взял на колени обруганную книгу, открыл наугад и увидел то, от чего волосы на его голове чуть не встали дыбом в полную длину. На развороте страниц яркими красками в тонких штрихах был нарисован галеон "Земля" с парусом, развернутым на два полушария, на котором он не только узнал знакомые имена: "Иврона", "Априка", "Астрелия" . .. но и разглядел мельчайшие изгибы линий диковинных материков, с реками, озерами и холмами, которые повыше самых высоких ингурейских скал. Он знал это давным-давно. Он был уверен, что в этой "Земле" все так же, как здесь, только верблюды маленькие, а горы большие; небо высокое и неглубокие океаны...
-- Что здесь? -- вытянул шею Логан, но Бароль успел захлопнуть страницы. В проеме двери обозначились беззубая улыбка Махола и задумчивая физиономия Гарфизиуса.
-- Вон от сюда! Все прочь! -- вытолкав за дверь любопытного Логана и заперевшись на засов, Бароль вернулся к книге, но прежнюю страницу открыть не удалось. Он принялся искать ее в каллиграфической неразберихе чертежей и расчетов.
-- Махол был прав. На тесьме не анголейская писанина.
-- А чья же?
-- Вспомни еще раз эту фразу.
-- "Мы, искавшие гармонию совершенства..." -- сказал Саим, -- хоть, впрочем, я не уверен... А что, философские течения небесных парусов нам могут как-нибудь пригодиться?