Левой рукой
не удалось нащупать ничего, потому что она не гнулась в локте и была
намертво привязана к телу. Правая рука нащупала пластмассовый футляр на
левой руке, обивку офисного дивана и край пиджака над штаниной стоящего
рядом человека.
-
Зрительная доминанта, - произнес Вега.
Ему в ответ
негромкий голос сказал положительное "угу". Совсем близко. Вероятно из
того самого пиджака, который я держала за пуговицу. Черная повязка на
глазах не позволяла мне увидеть этого человека.
- Не
снимай, - предупредил Индер, и прижал повязку к моим вискам.
Я ощупала
его перчатку, переходящую в нарукавник и зигзагообразную рабочего
передника.
- Надо ее
наблюдать, - добавил незнакомый голос.
- Здесь или
в камере? - спросил Индер.
- Домой
хочу, - сказала я, но мое мнение здесь никого не спрашивал.
- Готовь
камеру, - распорядился неизвестный голос пожилого мужчины.
- Это
хорошо, что зрительная компонента выключается, - предположил Вега.
- Надолго
ли... - усомнился незнакомец. - Надо наблюдать.
- Дома тоже
можно сидеть с закрытыми глазами, - намекнула я.
- У нее
были суицидальные идей? - спросил незнакомец.
- Нет, -
ответил шеф, словно знал меня с детства.
- Тем не
менее, руки лучше связать.
- Что я
сделала?
Все
притихли.
- Как себя
чувствуешь? - обратился ко мне шеф. - Как настроение? Что думаешь
делать дальше?
- Что? Пора
искать новую работу?
Незнакомец
усмехнулся.
- Вега, -
сказал он, - у меня там была газета... Да, вот эта. Возьми, прочти
внизу объявление, где требуется библиотекарь. - Надо мной захрустела
газетная бумага. Шеф подошел так близко, что его тоже можно было взять
за пиджак. - Здесь, прочти... Устрой ее туда на полставки. Хорошее
заведение. Милые девушки работают. Самое ее место.
- А в
Хартию? - робко спросила я. - Больше не надо?
- Ты
поселиться там надумала? - удивился незнакомец.
- Семен
Семеныч считает, что с Хартией надо повременить, - объяснил шеф. - Пока
не пройдет кризис адаптации.
- Нет! -
заявила я. - Лучше в Хартию, чем к милым девушкам.
- Видишь, -
возбудился Семен Семеныч, - у нее уже проявляется ассоциативная
доминанта.
Они вышли в
коридор, поспорить о моих перспективах, и плотно закрыли за собой дверь.
- Индер, -
шепотом спросила я, - мне капут?
- Не знаю,
- ответил Индер с присущим ему прямодушием. - Возможно.
- Меня
депортируют, как Юстина?
- Не думаю.
- Но с
Хартией можно проститься навсегда?
- Да,
видимо, можно...
- За что?
Индер не
знал, что ответить и тоже вышел из комнаты.
Что
случилось, я поняла вскоре после того, как вновь обрела зрение.
Неожиданный мир вдруг открылся мне. В этом мире не существовало ни
формы, ни смысла. В нем не было ничего кроме хаоса, и хартианская
грамота, плохо усвоенная в командировке, осталась моей единственной
возможностью присутствовать в нем. "В сути есть три основы, -
утверждала грамота, - дающие иллюзию бытия: в речи есть вдох, выдох и
молчание; в образах - угол, линия, окружность; в ощущениях - боль,
наслаждение и бесчувствие. Чередование этих основ творит мир из
пустоты. Для тех, кто лишен зрения, он невидим; для тех, кто лишен
слуха, - беззвучен. Для тех же, кто лишен естества, - нереален".
В эту
философию легко вписывался Адам с ночными прогулками в образе
полтергейста, туда же годились все прочие сумасшествия реального мира,
в котором я не могла найти себе места. Меня не было видно в нем, словно
это не я, а вспомогательная конструкция между хаосом и бытием, которая
держится за оба берега, одинаково отторгающих ее. Сидя у бассейна с
закрытыми глазами, я не могла слушать звуки воды. В каждой интонации
всплеска мне чудились символы. Образы возникали из пустоты. Меня не
покидало ощущение, что кто-то говорит со мной на незнакомом языке, а я
не имею права жить как глухонемой зевака у края арены, потому что от
того, как я пойму скрытую информацию этих образов, зависит восход
солнца. Когда я открывала глаза и затыкала уши, тень вишневого дерева
на стене являла мне графические символы того же странного языка, от
понимания которых восход солнца зависел не в меньшей степени. Я не
испытывала ничего кроме страха. Все усвоенные мною грамматические
приемы работали вхолостую, формировали понятия, которых не существует в
отмеренном мне участке Вселенной. Симметричные предметы казались
прелюдией конца света. Словно мир, едва достигнув гармонии, решил
запечатлеть себя в мертвых образах. Прямые углы и ровные плоскости
создавали апокалиптическое совершенство, похожее на стены тюремных
камер. Я уходила в сад, смотреть на воду, потом запирала себя в шкафу,
потом опять уходила в сад. В этой Вселенной теперь не было для меня
места, но и бежать из нее было некуда.
В
троллейбусе я доехала до реки и встала у перил моста. Вода казалась
гладкой и черной. Небо отражалось в ней и плыло по течению. Но, как
только на бегущую воду ложилась тень облака, я снова закрывала глаза.
Боялась посмотреть вверх. Облака, как буквы незнакомого алфавита,
требовали внимания и прилежания. Только не было учителя, который прочел
бы эту грамоту для меня по слогам. В городе меня пугало все. Я, как
абориген в мегаполисе, не могла самостоятельно истолковать сигнал
светофора и рисковала попасть под асфальтоукладчик. Я шла с толпой,
словно дрейфовала по течению и отдыхала, когда чувствовала себя внутри
ее безмозглого организма. Это было лучше, чем видеть человеческие
глаза. Тысячи глаз. Миллионы слепых, бредущих без поводыря по минному
полю.
На мосту ко
мне неосторожно приблизился молодой человек:
- Вам плохо?
- Опять ты
здесь! - возмутилась я, словно узнала его. Словно мы в прошлой жизни
были знакомы. Молодой человек слегка попятился. - Сколько раз я
говорила, не подходи к воде! Не смей приближаться! Ты хочешь умереть,
как твой несчастный брат? Ты хочешь оставить одних жену и маленького
сына? - молодой человек попятился уже не слегка, он, можно сказать,
очень быстро побежал, оставив меня одну разбираться с загадкой: как я
узнала, что утонул его брат? Впрочем, не исключено, что его брат был
все еще жив, но проверять было поздно. Молодой человек быстро
перемещался в сторону метро, и мне хватило сил его преследовать только
до троллейбусной остановки. Все равно, откуда-то я узнала. Я была
абсолютно уверенна, что этот тип рискует, разгуливая по мосту с
чугунными перилами. Чтобы проверить свой экстрасенсорный дар, я
приблизилась к другому мужчине, странному и дикому, словно
отгороженному от меня забором. Источник "забора" я нашла сразу, обойдя
вокруг мужчины. Мне повстречалась дама, вероятно, его жена, и я решила
вести себя скромнее, чтобы не спугнуть его. Я напряглась, стараясь
вспомнить тайные факты его биографии, но не вспомнила ничего, словно
этот мужчина только что прилетел из космоса.
- Пойдем
отсюда, - сказала дама, и в моей руке осталась пустота.
Оказывается,
я держала ее благоверного за рукав. Они пошли, и я не имела морального
права задерживать их. К остановке подполз грязный троллейбус, стал
выдавливать из себя таких же грязных пассажиров, пассажиры впитывались
в тротуар. Я тоже хотела нырнуть в поток, но каждый раз оказывалась
одна на острове. Чем сильнее было мое стремление окунуться в жидкость,
тем дальше отступал от меня океан, потому что все сущее имело понятие о
самом себе, и только я, в отличие от сущего, никакого понятия о себе не
имела.
Семен
Семеныч и Вега нашли меня в парке. По рассказам, я сидела у дуба и
ковырялась в земле ложкой, вероятно, украденной в столовке. Зачем мне
нужен был подкоп под корни дерева, - на этот счет у каждого
секторианина свое мнение, и только у меня - никакого. Просто пришли два
дядьки и отняли ложку. Мало того, они одели мне на голову черный мешок,
потащили к дороге, и ни один прохожий не заступился. Это обстоятельство
рассердило меня особенно: беззащитную девушку волокли по улице при всем
честном народе, запихивали в машину, и даже милиционер не подошел
поинтересоваться личностями похитителей. Я рассердилась так сильно,
что, едва оказавшись в модуле, снова села под дерево и стала
демонстративно ковырять почву. Вега с Семеном ушли на кухню. Тогда я
пересела на клумбу, где Индер сажал тюльпаны, и стала искать в земле
луковицы. Потом я уже плохо помню свое поведение, а свидетели не
рассказывают. Сознание прояснилось в момент, когда Семеныч поднял меня
за ворот и тряхнул так, что чуть не выронил из одежды на грядку.
- Ты должна
выкарабкаться, девочка! - закричал он. - Ты должна! Должна! Если ты не
сможешь, мы пропали!
Я пыталась
что-то ответить, но язык не слушался. Семен втащил меня в комнату и
прижал к дивану за ворот, который трещал по швам.
- Если мы
потеряем тебя, мы потеряем надежду! Мы потеряем все! - сказал он, и у
меня мурашки побежали по коже. - Не дай им сделать с тобой то, что они
сделали со мной и с Андреем! У тебя есть силы пройти через это! Только
у тебя! Только сейчас! Такой возможности больше не будет. Поняла меня,
детка?
Я глупо
таращилась на него и кивала.
- Ты
сделаешь все, что я скажу...
"Да", -
постаралась выдавить из себя я, но получился сдавленный хрип.
- Ты будешь
слушаться, и я вытащу тебя из этого болота!
"Буду", -
пыталась сказать я, но хрип сменился бульканьем.
- Клянись,
что пойдешь с нами до конца!
"Клянусь",
- хотела ответить я, но только крякнула и потеряла сознание.
В черной
камере не было ни углов, ни звуков, ни посторонних предметов. Я ползала
в пустоте, пытаясь докричаться до внешнего мира:
- Это не я,
это вы слепые дикари! Это вы в черном ящике, только не хотите
признаться.
Внешний мир
не сочувствовал мне. Даже Индер, который всегда жалел больных землян,
предпочел обходить стороной место моего заточения.
- Вы
боитесь! - кричала я. - Вам удобнее жить с закрытыми глазами! Вы
привыкли к этому, да?
Тишина
отвечала мне со всех сторон космоса. Я не могла ни улечься, ни забыться
в этой дикой пустоте, но, в конце концов, успокоилась. Мне стало
безразлично и даже немного смешно, только страх и угрызения совести
терзали меня, но я привыкла бояться молча, не показывая виду, как
человек, привыкший за долгую жизнь к перспективе неминуемой смерти.
"Этот мир должен умереть, - решила я. - Это не мы смертные в нем, это
он умирает в нас для того, чтобы дать место новому миру".
Тянулось
время. Моя тюрьма расширилась до габаритов комнаты, оставаясь такой же
темной, но дела пошли на поправку. Вскоре из внешнего мира появился
первый предмет - Мишин баскетбольный мяч. Сначала мы с ним
сосуществовали в едином пространстве. Потом я взяла его в руки и,
получив удар током, бросила. Если бы ни клятва Семену, черта-с два бы
они выманили меня отсюда. Там, снаружи, мне делать было нечего, но
Семен заставил меня поклясться, сделать то, чего я не делала никогда
прежде. Кто меня тянул за язык? Теперь, когда до желанного покоя
оставался один шаг в пропасть. Я снова взяла в руки мяч и стала учиться
терпеть боль. В мой мир стали проникать другие предметы. Он наполнялся
и постепенно перестал отличаться от того, с которым я простилась,
отправляясь в Хартию. Когда Индер выпустил меня на волю, мне
показалось, что я только что вернулась домой.
- Выпей
чаю, - сказал Индер, и пригласил меня пересечь запретную черту его
рабочих территорий, правда, не далее цветочной стенки, у которой стоял
чайный стол.
На столе
грелся чайник, сломанный Адамом, который так и осел в офисе. Над
чайником висел глянцевый плакат, из тех, что Миша печатает на своем
секретном оборудовании, а затем раздает. В основном его вдохновляют
космические виды, морские глубины и Синди Кроуфорд, но Индеру он
подарил портрет настоящей ведьмы, глядя на которую, я сначала
испугалась, а потом удивилась, где он нашел такую колоритную натуру?
Словно сухую змеиную кожу набили соломой, поставили под каждым глазом
синяк и начесали дыбом волосы.
- Это
фотография или рисунок? - спросила я.
Портрет
шевельнулся.
- Это
зеркало, - грустно ответил Индер.
- Поживешь
у Алены, пока не вернется Миша, - говорил шеф, а Алена, стоя за его
спиной, одобрительно кивала. - Когда появится Миша, он за тобой
присмотрит. На улицу не выходить. Алену слушаться, как мать родную.
- Буду
слушаться.
-
Разумеется, - сказал Вега. - Я в этом не сомневаюсь.
- А что
Семен Семеныч? Он будет меня навещать?
Семен
Семеныч больше не появился. Я не успела понять, кто он, откуда взялся,
и почему покинул меня сразу, как только выполнил миссию. Я не знала,
что незадолго до моего появления в Секториуме, Семен Семеныч таким же
странным образом покинул планету. Кто этот тип на самом деле, мне никто
не сказал. Вега нашел старика, когда ему было глубоко за восемьдесят.
Нашел, чтобы опробовать в Хартии. Говорят, что Семен Семеныч видел все
три русские революции, чудом уберегся в гражданскую войну, но в
восемнадцатом году был мобилизован на германский фронт. В Великую
Отечественную бог его снова миловал, но не защитил от сталинских
лагерей. Семен Семеныч стоически пережил все напасти и готов был к
новым испытаниям, но Хартия в один прием "сдвинула крышу" старику,
превратила этого энергичного пожилого мужчину в развалину, тихо
доживающую в укромном уголке Сигирии. В то время Вега был еще неопытен
и не знал точно, какой рисунок энцефалограммы должен иметь
человек-хартианин, и с каким типом подобные опыты противопоказаны.
Семен Семеныч оказался моей зеркальной противоположностью во всем, даже
в "синусоидах" мозговой активности. К примеру, Семен Семеныч ненавидел
Мишу Галкина всеми фибрами естества. Как только способно одно живое
существо ненавидеть другое. И этот факт имел предысторию.
Последние
годы Семен Семенович Сорокин, будучи постоянным жителем Сигирийской
Блазы и, обладаючи земной родословной, имел привычку часто посещать
места прежнего обитания, где и напоролся на беспардонный Мишин язык. В
результате непродолжительного общения, Семен Семеныч заработал кличку
"Эс-Эс". Может быть, из-за элементарной Мишиной лени выговаривать до
конца имя и отчество, а может, за свои праворадикальные политические
взгляды, не характерные в те времена для широких слоев российского
населения. Семен Семеныч был личностью исключительно неординарной и не
стыдился выражать мысли вслух, даже если они не соответствовали
стандарту восприятия, но на "Эс-Эс" обиделся, и уже тогда невзлюбил
Мишу.
Кроме Миши,
Семен Семеныч Сорокин также невзлюбил свою птичью фамилию, решил
поправить дело, сменив ее на более благозвучную: Сороковников. И, пока
Миша варганил новые документы, Семен Семеныч имел глупость прочесть ему
лекцию, о том, что "Эс-Эс" звучит нехорошо; о вреде фашизма в целом и,
в частности, о мерзостях холокоста. Миша, в свою очередь, за идей в
карман не полез и, выдав гражданину Сороковникову новый паспорт,
присовокупил к нему кличку, идеологически противоположную предыдущей:
"Семь Сорок". С той поры "Семь Сорок" насмерть приклеилось к
несчастному старику.
Говорят,
что Семен Семеныч сгоряча полез в драку. Говорят, даже надавал Мише
тумаков, во что трудно поверить, видя разницу в комплекциях. Разве что,
благодаря эффекту неожиданности.
- Ты еврей!
- кричал Семен. - Я всегда подозревал, что ты еврей!
- Я не
еврей! - оправдывался Миша. - У меня родители евреи, а я - герой
Советского Союза!
Но Семен
Семеныч от Мишиных проделок утратил чувство юмора. Впрочем, это чувство
никогда не было ему присуще. Хуже того, Миша Галкин действительно не
был евреем, но не любил в этом признаваться. "Евреи уже прошли
естественный отбор, - объяснялся он. - А русские к нему и не
приближались".
Семен
Семеныч и мне сначала не понравился. В его натуре было что-то,
характерное для чиновников и вахтеров: бескомпромиссная убежденность в
собственной правоте и раздражительность в адрес тех, кто этой
убежденности не разделяет. Но Семен Семеныч умел себя сдерживать.
Короче, являл собой мою полную противоположность, в том числе и в
отношении к Мише.
Не смотря
на то, что Семен Семеныч был умен и сдержан, Секториум использовал его
главным образом как опытное сырье. С него формировалось первичное
понятие о том, какими свойствами должен обладать земной хартианин. На
нем тестировались вероятные психические отклонения в процессе
адаптации. Именно его печальный опыт убедил шефа в том, что новичок,
отправляясь в Хартию, не должен знать, какого рода испытание ему
предстоит. Что новый хартианин, как человек, впервые упавший в воду,
легче выплывет, если не будет знать, какую опасность для жизни может
представлять вода. Одним словом, Семена первого окунули в хартианский
хаос с головой для того, чтобы затем извлечь и проанализировать
результат. Другого метода изучения недоступных глубин у шефа не было.
Использовав, старика выбросили с Земли, поскольку здешняя обстановка
уже не благоприятствовала его надломленной психике и грозила рецидивами
душевных расстройств.
- Ему
стерилизовали локальный архив, - объяснила Алена. - Это значит, чистили
память. А тебе не пришлось...
- А тебе?
- Я не тот
психический тип, у которого едет крыша при виде пары сотен придурков, -
заявила она. - Семеныч был первым. Ему и досталось. Психика тоже
обладает иммунитетом. Считай, что получила прививку.
- А Семеныч?
- Ты
понимаешь, чем профилактика болезни отличается от хирургического метода
лечения? Ты представляешь себе, что такое искусственная активация
мозга? Ты знаешь, как чувствует себя человек, которому вычистили память?
- Нет, -
испугалась я. - А если все обойдется, меня еще раз когда-нибудь пошлют
в Хартию?
- Вот оно!
- сказала Алена и выдержала паузу, словно в этот миг получила
подтверждение своей самой дерзкой догадки. - Я сразу сказала, их всех
туда тянет, как приговоренных на виселицу!
- Никуда
меня не тянет. Даже наоборот.
- Вот! -
повторила она. - Вот, с чего надо было начинать изучение Хартии. Даже
не надейся, плутовка, что сможешь меня перехитрить!
Когда Алена
уходила, за мной присматривал Олег Палыч (чтобы я не смылась в Хартию).
Он мастерил на кухне Алены полки с резными подставками. Такую работу
можно было делать бесконечно, и я заподозрила, что весь этот дизайн
интерьера был затеян ради присмотра за мной.
Чтобы
облегчить Палычу жизнь, я тоже приходила на кухню, устраивалась чистить
картошку. Мы беседовали. Я, как могла, производила на своего
надзирателя положительное впечатление. До такой степени положительное,
что Палыч, иной раз, переходил на запретные темы:
- Ты
действительно видишь цифры в цвете? - спрашивал он.
-
Действительно.
- Ну, и
какого цвета четверка?
- Зеленого.
- А
восьмерка?
- Бурая.
Он хмыкнул.
- Мне,
допустим, кажется, что голубая.
-
Правильно. Это ваш "ключ", а то - мой. Они и должны быть разными.
Палыч
переварил информацию, но, как мне показалось, понимания не достиг.
- А бывают
предметы, которые не вызывают у тебя побочных ассоциаций?
- Бывают, -
ответила я. - Это искусственные, незаконченные вещи. Например, доска,
которую вы разметили для резки. Я не знаю вашего замысла, и этот
предмет выпадает из ассоциативного порядка.
- Вот,
например, деталь от какой-нибудь машины. Ты можешь сказать, от какой
именно машины?
- В одном
случае из пяти я могу представить, как выглядит целый агрегат. Если
деталь когда-то в нем работала, она хранит в себе матрицу целого
предмета.
- Да что ты
говоришь? - удивился он. - Я, например, в трех случаях из пяти могу
представить... Но все равно, интересно. Ты же не имеешь дело с
техникой. Откуда берется такой опыт на пустом месте?
- Это не
опыт, - ответила я.
- Тогда что
же?
- Не знаю.
- Ты скажи,
почему этим приемам нельзя научить нормального человека?
- Вега
говорит, что люди слишком привязаны к устойчивым ассоциациям, а если
отвязываются, то попадают в дурдом.
- А ты
научишься отвязываться безопасно?
- Попытаюсь.
- Гляди-ка!
По крайней мере, в отличие от Андрея, ты не производишь впечатления
шизофреника.
- Алена так
не считает, - ответила я.
- Алена за
тебя беспокоится.
Палыч
включил дрель и лишил меня возможность уточнить кое-что про Андрея. Чем
больше мне хотелось кое-что уточнить, тем сильнее рычала дрель. Чем
терпеливее я дожидалась тишины, тем больше отверстий требовалось
просверлить в изделии. В конце концов, мне пришлось понять, что этот
процесс фатален, и смириться с тем, что еще не настало время.
Миша
вернулся в начале мая, как раз ко Дню Победы, полный здорового
оптимизма. Он готов был окунуться в земную жизнь, но шеф вызвал его к
себе и испортил настроение. Я наблюдала сквозь стекло, как мой товарищ
угасал на глазах, косо поглядывая в мою сторону.
- Теперь
уже все в порядке, - успокоила его я. - Не знаю, что он тебе
наговорил...
- Велел
тебя за "чердак" придерживать, - ответил Миша. - Короче, с этой минуты
слушаешься только меня.
Если раньше
Миша Галкин посещал меня чуть чаще, чем положено близкому другу и чуть
реже, чем законному супругу, то теперь его участие в моей жизни
перевалило все допустимые границы:
- Что за
дерьмо плещется у тебя в джакузи?
-
Хартианский плащ.
- А чего
гарью воняет?
- Я срезала
горелую ткань, но еще не выбросила.
- А почему
оно там шевелится?
-
Стирается, потому что...
- Почему не
в стиральной машине?
- Потому
что не влезло.
- Так надо
было накидать порошка, прежде чем включать гидромассаж.
- Уже давно
накидала.
- Мало. Оно
не пенится.
- Не
пенится, потому что порошок такой. Послушай, Миша...
- Я несу за
тебя ответственность.
- То, что я
стираю плащ в джакузи, выглядит, как неадекватное поведение?
- Еще как...
- Значит,
держать в шкафу грязную одежду, это нормально.
- Поехали
завтра в Нью-Йорк, Джаггера живого слушать? - неожиданно предложил он.
- Кого?
- Ага! Не
знать, кто такой Джаггер это уже тяжелая форма психического
расстройства.
- Я
предпочитаю советскую эстраду.
- Так я и
знал! - воскликнул Миша. - Безнадежный случай. Если еще скажешь, что
тащишься от "Ласкового мая", я немедленно позвоню в психушку.
Именно это
я собиралась сказать, но в последний момент побоялась. Мало того, что
Миша контролировал меня неотступно, от подъема до отбоя, он еще и
работать устроился через мой маломощный компьютер. Натащил в модуль
своих приставок, воткнул в порты неизвестные мне приборы, парализовал
своей деятельность доступ в городскую телефонную сеть, и лишил меня
возможности смотреть телевизор. От его аппаратуры "мялась" картинка,
как будто в комнате работала сотня электродрелей.
Кроме того,
что он лишил меня многих бытовых удобств, включая рабочее место, он еще
наблюдал мои перемещения по модулю, и выражал недовольство, если я
уходила далеко в сад ухаживать за насаждениями Индера. Избежать его
бдительного ока я могла только в ванной комнате, опустив жалюзи. И то
ненадолго. Спустя час Миша начинал стучать в стекло, требовать
аудиенции. Все равно, я являла собой дисциплинированного пациента
санатория строгого режима. С утра плавала в бассейне, днем читала
книжки, к вечеру готовила что-нибудь из Мишиных любимых блюд, и мы
устраивались пировать в саду.
- Без
стрижей скучно, - говорил Миша. - Не могу избавиться от ощущения, что
они вылетят из какой-нибудь дырки.
- Да, -
соглашалась я.
- Вот бы
узнать, как они устроились.
- Хорошо бы.
- Спроси
Птицелова при случае.
-
Обязательно спрошу.
- Что это
значит?
- А что
такое?
- Тебе же
ясно сказано, о Хартии можешь забыть. Что за рецидив?
- Какой
рецидив? Пошутить нельзя?
- На такие
темы нельзя.
- Ладно,
Птицелов никогда не узнает, что товарищ Галкин интересовался судьбой
дальних родственников. Для него это останется тайной.
- Так-то
лучше... А теперь ешь, и не смотри на меня, как моль на таблетку
нафталина.
После ужина
я опять читала или пыталась настроить телевизор на канал, не
реагирующий на Мишину техническую интервенцию. Миша презирал меня за
это. Его деятельной натуре было трудно понять, как можно, часами лежа
на диване, впитывать в себя всю ту чушь, которую насочиняли алчные до
гонораров киношники и тележурналисты. По его убеждению, ни в
телевизоре, ни в газетах, ни в журналах ничего нового в принципе быть
не может. А книги - это годы, выброшенные впустую. Совсем другое дело
красненькая козявка, которую он запустил в поле экрана. Эта штучка вела
себя как живая букашка, поворачивала магнитные усики, перебирала
лапками по голографической схеме неизвестного мне устройства.
- Что это?
- спросила я.
-
Магнитофилус ползифилис, - с гордостью сообщил Миша.
- По какому
предмету он "ползифилис"?
- Не
узнаешь? - он отдалил предмет, который напомнил очертания орбитальной
станции. - Это биомеханический радиоадаптер, ползет на импульсы
определенной частоты. Если он воткнется в бортовую камеру, я смогу
считывать картинку в реальном режиме.
- Это наш
"Мир"?
- Не важно.
Важно в принципе решить задачу. Следящие устройства меня достали еще на
"Вояжерах", но с американским оборудованием работать можно, с советским
же... Будь моя воля, я бы запретил русским приближаться к технике!
Проще воткнуть адаптер, чем снять информацию с их прибора.
- Не
получается?
-
Получится, - заверил Миша. - Никуда не денется. Нет, ты посмотри, что
он вытворяет! Куда он лезет, объясни мне? Что там может быть?
Алая
букашка ползла себе и ползла по светлому корпусу станции. Ничего
странного в ее поведении я не увидела, но Миша насторожился:
- Или у
тебя в столе работает излучатель на тех же частотах, что пишущие камеры?
- Господи,
откуда?
Миша, не
церемонясь, стал открывать ящики, но нашел там только бумагу.
- Его
постоянно сносит в левый бок, - он перевернул изображение станции, но
букашка обползла ее по кругу, и снова устремилась к моим ящикам.
- Что-то у
тебя в столе? - настаивал Миша. - Мне же не мерещится.
- Можешь
обыскать еще раз, - предложила я и вышла.
Хитрить не
имело смысла. Миша сам был хитер, и, если я попала под подозрение, рано
или поздно его могучая "интеллектуальная машина" доползала до истины и
"втыкалась" в самую ее сердцевину. Тем более что источник излучения был
зарыт мною лично в кашпо под фикусом и находился как раз рядом с
ящиками стола. Когда-то я решила, что это самый надежный тайник в
огромном модуле, но нелепое стечение обстоятельств расставило все по
местам.
Как только
Миша отлучился, я выкопала предмет и перепрятала в клумбу. "Пускай
поищет", - наивно решила я, но поняла свою ошибку слишком поздно.
- А ну-ка,
поди сюда, - позвал Миша сразу, как только вернулся за рабочий стол. -
Перепрятала?
- Чего?
- Сама
знаешь, чего. Давай быстро тащи сюда это...
- Что
тащить-то?
- Я что,
неясно выразился? Что спрятала, то и тащи.
- Что я
спрятала?
- Нет, вы
только на нее полюбуйтесь! Ты меня за идиота держишь или не воткнулась
в родной язык? Я сказал, тащи, и не вижу, чтобы ты побежала!
Не знаю,
как мне удалось отбиться. Наверно, отступать было некуда. За такую
контрабанду мне грозила как минимум депортация на орбиту Плутона без
шубы и теплых ботинок. Отвоевав себе короткий тайм-аут, я уединилась в
ванной, запершись на все замки. Однако участь моя была решена, потому
что найти запрятанный предмет, имея мобильный компьютер с
"магнитофилусом ползифилисом" было легче, чем поставить точку на
плоскости координат, имея значения "икс" и "игрек". В Мишином
распоряжении был миллион модификаций переносной компьютерной техники и
громадный опыт поиска на поверхности соседних планет запчастей
"Марсиона". Поэтому, едва вернувшись из ванной, я сразу увидела свой
параллелепипед, выпачканный в черноземе, на столе перед рассерженным
Мишей.
- Что это?
- спросил он, вытирая руки полотенцем.
- Не знаю.
Это оказалось у меня случайно. Я его заметила только в посадочной
капсуле.
- Ты что,
не прошла в Хартии карантин?
- Прошла,
конечно.
- Тогда,
как получилось, что он не распознался?
-
Понимаешь, я думала, что эта штука останется у Юстина. Я была в таком
состоянии... А когда прошла посадочные порты, смотрю - она в кармане.
- В каком
состоянии? - насторожился Миша. - У тебя и в Хартии "чердак" плавал?
- С какой
стати? Все началось уже на Земле.
- Ты
уверена?
- Можешь
допросить Юстина.
- Могу, -
согласился он. - И сделаю это. Провалов памяти в Хартии не было?
- Не помню.
-
Бесподобно! - воскликнул он, и, завернув в полотенце мой хартианский
трофей, устремился к лифту.
- Миша, я
бы нашла способ избавиться от него! - но Миша меня не слушал. - Что
это, ты можешь объяснить?
В лифте он
обернулся и строго посмотрел на меня:
- Сиди
здесь, пока не вернусь. Смоешься - найду, задницу надеру, поняла?
Сказать,
что я не находила себе места, значило польстить моему самообладанию. В
таком состоянии можно было только прыгать с небоскреба или ложиться под
поезд. Ужаснее всего была мысль, что пора выбираться на грунт и бежать
без остановки по родной планете, пока не заработала депортацию за
пределы Галактики. Надо было уносить задницу подальше от конторы, пока
цела. Между приступами отчаяния я брала себя в руки и старалась "не
упасть раньше выстрела", но, анализируя ситуацию, понимала, что выстрел
давно прозвучал, залповый из всех орудий, и я уже в общих чертах
покойник, но по инерции еще прикидываюсь живой.
Прежде чем
решиться на отчаянный поступок, мне следовало разыскать Мишу и спросить
напрямую, друг он мне или кто? С этой целью я стала названивать по
телефонам, а потом, не дождавшись ответа, вломилась к нему в модуль. В
модуле Миши не было сто лет, я отправилась в офис. Пол шатался, когда я
шла пор коридору. Гробовая тишина стояла вокруг, прозрачная, как в
аквариуме. Только в кабинете шефа я заметила тихое собрание, состоящее
из самого шефа, Миши, Индера и Адама. Все они в едином порыве
столпились у компьютерного экрана. Приблизившись, я услышала знакомые
вопли, а, приоткрыв дверь, убедилась, что мне не послышалось. Это были
мои вопли, издаваемые мною в Хартии в период последней командировки.
Кажется, тот самый эпизод, когда я ломала вертолет, садившийся на
площадь перед срамным заведением. Короче, все мое бесподобное поведение
было предательски записано в маленькой черной коробочке, которая по
недоразумению или по подлому умыслу Юстина, увязалась за мной на Землю.
Иллюзий не
осталось. Публика так увлеклась просмотром ролика, что не заметила ни
моего появления, ни ухода. Вернувшись в модуль, я собрала чемодан,
оставила на холодильнике записку, чтобы не искали и не беспокоились.
Подумав немного, я переложила записку на сковородку с котлетами, чтобы
Миша точно ее нашел. Мои последние "теплые слова" относились к нему.
Только стоило ли выяснять отношения? Если разобраться, эта странная
контора сделала для меня гораздо больше, чем я для нее. Хотя, никто не
сможет упрекнуть меня в том, что я плохо старалась. И тут меня осенило:
пилот разломанного вертолета, который швырнул мне этот злосчастный
предмет, оказывается, понял, что я прошу пишущее устройство! Понял,
хотя и не был хартианином. Он относился к техническим службам, как и
Юстин. Значит, мне не показалось! Из меня действительно мог выйти толк,
- осенило меня. Но, постояв немного над раскрытым чемоданом, я
вспомнила, что теперь это уже не имеет значения.
На вокзале
мне пришлось выстоять очередь. Приблизившись к кассе, я все еще не
решила, куда бежать. К счастью, касса закрылась перед носом,
предоставив мне возможность еще раз подумать. Я решила, что это судьба,
что все еще, может быть, утрясется, но на всякий случай заняла очередь
в соседнее окно и вышла на улицу. Прощания с Минском не получалось.
Что-то мешало. Что-то подсказывало мне: ехать не стоит. Что-то толкало
обратно. Измучившись сомненьями, я примчалась в свою хижину, кинула
наверху чемодан и спустилась лифтом прямо в офис.
Шеф и
компания оказались на месте. Все с интересом и участием продолжали
наблюдать мои шизофренические похождения. Только теперь зрители
размещались с комфортом, перед большим экраном, растянутым на стене,
как в зале кинотеатра, а их бессовестные физиономии лоснились от смеха.
Не успела я открыть дверь в кабинет, оттуда грянул такой хохот, что
меня опять понесло на вокзал.
Вечером я
взяла билет до Адлера и устроилась в зале ожидания. До поезда можно
было поспать. Денег хватало на то, чтобы снять квартиру и жить, пока не
найдется работа. Близость к морю радовала детскими воспоминаниями. Еще
больше радовало то, что секториане на Черноморских курортах не
появляются, все больше предпочитают Адриатику. Мои расчеты были вполне
реальны: либо я найду работу, либо поступлю в ближайшее учебное
заведение. Начнется другая жизнь. Рано или поздно, я заставлю себя
забыть обо всем, что еще вчера считала смыслом жизни. Пройдут годы, и я
уже не буду уверена, что все это происходило наяву. С этой мыслью я
задремала, а когда очнулась, случилось страшное: передо мной стоял Миша
Галкин и нагло улыбался.
- Я же
сказал, задницу надеру! - напомнил он.
"Сон", -
решила я, и снова попыталась забыться, но чем больше старалась, тем
быстрее реальность наползала на мой размякший от дремоты рассудок.
- Пошли, -
сказал Миша и схватил меня за чемодан.
Я вышла за
ним на улицу.
- Где у вас
тут такси?
- Миша, -
спросила я, как можно спокойнее, - ты случайно не "свинья" по гороскопу?
-
Вообще-то, я "козел" по гороскопу, - признался он. - В год "козла"
родился. А что, заметно?
- Мне
все-таки кажется, что "свинья".
Миша снова
оскалился нахальной улыбкой.
- Обиделась?
- Да нет,
пожалуйста... Можешь и дальше обращаться со мной, как с дурочкой.
-
Обиделась, - удостоверился Миша и поставил чемодан. - Я и вправду
"козел". Надо было сразу объяснить, что эти параллелепипеды выглядят
как энергобатареи. Их в руки опасно брать, а ты...
- Что же
тебе помешало объяснить?
- Как
сказать... Не хотел пугать тебя раньше времени. В худшем случае, тебя
пришлось бы отправить на лечение в Сигу, и то без гарантий, что не
останешься калекой.
- А в
лучшем? Поржать с меня?
-
Во-первых, мы ржали не с тебя, а с Юстаса, - ответил Миша. - А
во-вторых... - он стал вдруг неожиданно серьезен.
- Что
"во-вторых"?
-
Во-вторых, ты отправляешься в Хартию с первой попутной "кастрюлей". Шеф
сказал: если она после такого очухалась, можно уже не бояться.
В ближайшие
выходные мы с Мишей снова посетили Птичий рынок и увидели там
прошлогодний ассортимент, дополненный, разве что, большим длиннохвостым
попугаем, собравшим вокруг себя толпу зевак.
- Я думаю,
- рассуждал Миша, - что Птицелова интересуют летные характеристики, а
не яркость оперения.
- Вне
всякого сомнения, - соглашалась я.
- Круче
стрижа мы тут все равно ничего не найдем.
- Мы даже
стрижа не найдем. Может быть, канарейку?
- Вот
опять! - обиделся Миша. - Ты каким местом меня слушала? Канарейка - это
отстой. Чем она лучше банального воробья?
- Она
компактная и к клетке привыкшая.
- На
канарейку Птицелов не клюнет. Нужно нечто особенное.
Мы обошли
ряды и чуть не поругались, наткнувшись на продавца ловчего сокола,
который третировал нас еще год назад. Правда, сокола при нем не было, а
цену он согласился назвать только в присутствии вооруженной охраны. Я
была согласна даже на бойцового петуха, но Миша подошел к решению
проблемы со всей ответственностью:
- Вот если
бы достать колибри! - сказал он. - Ты представляешь, как летают
колибри? И вперед, и назад, и в воздухе зависают, как сиговы "тарелки".
Клянусь, твой флионер подобных конструкций в бреду не видел. К тому же
они мелкие, как клопы.
- Ты
где-нибудь видишь колибри?
Миша
решительно извлек из кармана телефон и стал набирать километровый ряд
цифр.
- Куда ты
звонишь?
- В Париж,
- объяснил он. - У них экзотику достать проще, чем у нас свежую курицу
в гастрономе. Этьен, хэлло! Итс Мишель Галкин сэз! - завопил он.
Народ
шарахнулся от нас в стороны. Все время, пока Мишель Галкин на очень
плохом английском ставил задачу перед застигнутым врасплох Этьеном, я
тщетно пыталась отвести его в укромное место. На нас, оборванцев с
мобильниками, готовых купить жар-птицу, и без того поглядывали косо. В
конце концов, ко мне подошли:
- Чем
интересуешься?
- Колибри,
- ответила я.
- Сколько
платишь?
- А сколько
надо?
Качок в
черной куртке хмуро улыбнулся.
- Пять
"тонн" зеленых устроит?
- Устроит.
- Через три
месяца.
- Нет,
через неделю. За срочность - "тонна" сверху.
Качок
перестал улыбаться, словно услышал неприличное слово.
- Слышь,
выбери себе попугая и не выделывайся, - сказал он, указывая на торговые
ряды. - Иди вон к тому мужику, он те выберет...
- Когда мне
понадобится попугай, я непременно подойду мужику. Сейчас мне нужен
колибри.
- Ты, типа,
знаешь, что это за птица?
- Мой друг,
- ответила я, - член общества "Орнитологов против ядерной угрозы".
Сейчас он все тебе объяснит.
Тем
временем друг закончил пугать народ английским и обратил внимание на
то, что ко мне привязался незнакомый тип.
- А без
колибри ядерную угрозу никак нельзя того?.. - спросил тип.
- Никак, -
заявили мы. - Без колибри ничего не получится. - И посредник с миром
убрался восвояси.
- По-моему,
нас тут держат за психов? - предположил Миша.
- По-моему,
у них есть для этого основания, - ответила я.
Вечером мы
узрели на мониторе физиономию Этьена. Кто из них хуже говорил
по-английски - очень большой вопрос. Как они при этом ухитрялись
понимать друг друга - для меня вовсе непостижимо. Думаю, Хартия
заинтересовалась бы этим феноменом больше, чем полетом экзотических
птиц.
- Тащи сюда
толстый словарь, - сказал Миша, и я лишилась возможности наблюдать
процесс их общения. - Посмотри, как будет "заклевать насмерть".
- Кого
"заклевать"?
- Этот
дурак филина притащил. Надо объяснить, чтобы оттащил обратно, пока тот
филин им же не отобедал. Посмотри в английском. Если не найдешь,
посмотри во французском. Надеюсь, он поймет по-французски. - Этьен
проводил меня сочувствующим взглядом с монитора. - Он говорит, что
может заказать колибри, но это будет нескоро. Скоро только чучело. Нам
нужно чучело колибри?
- Не нужно.
- Так
объясни этому барану, черт бы его побрал! Если б я жил в Париже, я бы
живого мамонта достал!
По-французски
Этьен тоже не понял, не смотря на то, что Миша произносил нужные слова
по буквам. Он понял только тогда, когда я написала их на планшетке
сканера. Этьен попросил за него не беспокоиться, объяснил, что филин
мал и дурен, взамен он потребовал от нас запись полета флиона, точно
также выписывая на планшетке русские слова. На что Миша показал ему
интернациональную "фигу", а я, как смогла, за нее извинилась.
До ночи мы
обзванивали секторианских агентов, которые могли иметь доступ к
экзотической фауне. Дошла очередь до шефа, и энтузиазм пошел на спад.
- Привет,
шеф! Нужно достать парочку колибри... - обречено сказал Миша. Что
ответил Вега, мне неведомо, только на этом Мишино терпение лопнуло. -
Что же мне самому бежать с сачком в тропики? Там же комары здоровые,
как кони!
- Заклюют
насмерть, - подсказала я.
- Нет, я
добуду эту тварь! Из принципа! Чего бы мне ни стоило! - поклялся Миша и
лег спать в моем рабочем кабинете.
Утром я
растолкала его спозаранку.
- Ну ее к
чертям, эту Москву, - сказал Миша. - Давай еще раз прогуляемся по
Минскому базару.
Когда мы
возвращались домой, едва волоча ноги от усталости, Миша все еще излучал
оптимизм.
- Ждать
нельзя, - говорила я. - Через месяц пойдет "кастрюля" на Диск. Упускать
такую возможность глупо.
- Глупо, -
соглашался Миша. - Но, что я сделаю? Не продаются эти твари. Вези
кенаря. В следующий раз мы загодя заказ сделаем.
- Кенарь -
это отстой.
- Вези
утку. Вон их сколько на реке...
- Кинь
идею, Миша. Должен быть какой-то выход. Не с уткой же, в самом деле,
ехать.
- Идею не
кинешь, - ответил он. - Господь бог сам их на головы роняет...
И, словно в
подтверждение сказанному, сверху, прямо с неба, что-то пролетело со
свистом и шлепнулось нам под ноги, будто камень. Упало и отскочило в
траву от утоптанной грунтовой дорожки.
- Спокойно,
- сказал Миша, - это майский жук, - и вынул из травы огромного жука с
поджатыми лапками. - Хорошо, не по голове отоварил.
- Он умер?
- Ничего
подобного. Он спал и свалился с ветки. На, отвези Птицелову, и пусть
подавится.
- Ой...
- Не бойся,
не укусит, - сказал он, перекладывая сонного жука на мою ладонь. -
Серьезно говорю, сколько я их в детстве мучил, ни разу не укусили.
Самое доброе создание в мире жуков. Возьми, в кармане пронесешь через
карантины.
- Он
какой-то контуженный.
- Спит,
говорю же тебе! Хочешь, свежих натрясу? Подставляй сумку.
Миша взялся
за ствол молодого каштана, и жуки посыпались вниз, как орехи. Один даже
завалился ему за шиворот.
- Столько
хватит? Все! Птицелов, считай, у нас на крючке!
- Но, Миша,
мы же договорились...
- В крайнем
случае, - заверил Миша, удовлетворенно потирая руки, - суп из них
сварит.